Владимир Шигин - Синоп (Собрание сочинений)

Так начался совершенно надуманный и никчемный спор о церкви, приведший, в конце концов, к весьма нешуточным последствиям. Пока же и Лавалетту, и Титову было совершенно ясно, что дело вовсе не в вопросах веры, а в борьбе за влияние на Турцию, но оба играли по указанным им правилам.

Тем временем, турецкие законники стряхнули с бумаг раскрошившийся сургуч и, почесав затылки, признали первенство российских бумаг над бумагами французскими.

Француз был посрамлен, и в какой-то момент казалось, что все еще можно решить полюбовно. Но тут внезапно для всех вмешался император Николай, прислав в Константинополь с собственноручным посланием князя Гагарина. Князь потребовал от султана незамедлительно принять его сторону.

– Зачем будоражить болото, которое едва успокоилось! – в сердцах доказывал Гагарину расстроенный Титов.

– А что я могу! – разводил руками Гагарин. – Я всего лишь фельдъегерь его величества и от меня ничего не зависит!

Требования Николая Первого выглядели как самое настоящее политическое давление.

– Лавалетт радостно потирал руки:

– Теперь-то русским не отвертеться от скандала!

Ободренные французы теперь вовсю интриговали, англичане, по своему обычаю, выжидали чья возьмет, турки же пребывали в полнейшем смятении.

В те дни султан Абдул-Меджид жаловался своему великому визирю:

– Не понимаю, что надо от меня франкам и московитам? Христиане молятся в своих храмах своему богу, что еще нужно?

– Мой падишах! – склонялся перед ним Мехмет-Али-паша. – Всем им нужны не храмы, а власть над Порогом Счастья!

– Что же нам делать? – нахмурился султан.

– Самое лучшее было бы столкнуть обоих лбами! Если франки начнут драку с московитами, обоим будет не до нас!

– Положимся во всем на волю Аллаха! – закончил разговор властитель Высокой Порты.

О чем же спорили в Константинополе послы великих держав? Дело в том, что раздоры между православными и католическими монахами в Иерусалиме действительно существовали с незапамятных времен. Касались эти распри дел концессионных и чисто обрядных, а потому посторонним были не слишком понятны. Из века в век ругались римские и московские монахи, кому из них принадлежит право чинить провалившийся купол в Иерусалимском храме, кому владеть ключами от Вифлеемского храма и кому, наконец, водворить свою звезду в Вифлеемской пещере. Все это было настолько старо и неинтересно, что даже сами монахи, если и переругивались между собой, то уже скорее в силу привычки.

Надо ли удивляться, что для римского папы Пия IХ внезапная пылкость французского принца-регента стала полной неожиданностью.

– Зачем раздувать тлеющие искры в большой пожар! Или нет во Франции иных более важных дел? – качал головой седой понтифик.

Не менее был удивлен ретивостью в вопросах веры и главный церковный иерарх Руси митрополит Московский и Коломенский Филарет, узнав, что главным ратоборцем за права русского православия стал лютеранин Карл Нессельроде.

– Коль политики занялись делами Божьими, добра не будет никому! – сказал митрополит многомудро и трижды перекрестился.

Наверное, более иных был озабочен ситуацией Вселенский греческий патриарх в Константинополе. Седой старец, прибыв к послу Титову, со слезами умолял его не вмешиваться в церковные дела.

– Мы сами решим все свои споры. Не надо будоражить турок, иначе дело может закончиться страшной резней, как уже не раз бывало!

Что касается британского посла в Константинополе полковника Роза, то он просто расхохотался над выкрутасами своего французского коллеги:

– К чему, милый Анри, вам вытаскивать на свет всю эту археологическую дребедень? И вы, и я желаем столкнуть лбами турок с русскими, однако это никак не значит, что мы должны для этого лезь в библейские дебри!

– Вы циник, Джордж! – делано насупил бровь Лавалетт.

– Возможно, что это так, однако я, прежде всего, реалист!

Однако Лавалетт тоже был реалистом. Уже через несколько дней с его помощью французская казна обеднела на несколько тысяч франков, которые благополучно перекочевали в карманы советника султана по духовным делам Афиф-бея. Игра стоила свеч. Приезд князя Гагарина и письмо Николая были поданы Лавалеттом, как оскорбление Высокой Порты.

– Если вы не покажите сейчас свою волю, авторитет султана совершенно падет в глазах всей Европы. С вами отныне никто не будет считаться! – нашептывал Мехмету-Али-паше пронырливый француз.