Василий Арсеньев - Одержимость

– Что, простите? – переспросил я.

– Разве вы меня не помните? – спросила она, продолжая улыбаться. Ее вопрос поставил меня в тупик, я только пожал плечами, вглядываясь в ее лицо, а потом до меня дошло.

– Ах, да! Вы же в гостинице работаете… Извините, у меня не очень хорошая память на лица.

Я вспомнил, что видел ее в гостинице, где останавливался сразу по приезде в этот «маленький Париж». На другой день я уже съехал оттуда и перебрался на квартиру, – в один из тех панельных домов, которыми пестрел этот серый городишко. С тех пор прошло около месяца, так что неудивительно, что я не мог вспомнить ту, которую видел раз в жизни.

– Я работала в гостинице, но две недели назад уволилась, – сказала она, сразу помрачнев (видимо, уход оттуда был не из приятных).

– А теперь вы, как вижу, в художники подались? – осведомился я.

– Нет, – засмеялась она. – Это что-то вроде хобби. А, кстати, не желаете, напишу и ваш портрет?

– Как-нибудь в другой раз, – усмехнулся я, продолжая свой путь. Четверть часа спустя я спустился к реке, несущей свои воды с тех круч, вершины которых, казалось, касаются самого неба. Природа тех мест красива и величественна, и, будь я поэтом, непременно воспел бы ее в стихах. Но, увы, моя привычка видеть в расцвете увядание, а в молодости старение сделала меня прозаиком, грубым, прожженным, а порой и циничным. Впрочем, только благодаря этому я смог, как кажется, вплотную приблизиться к Истине…

Этот городок, лежащий у подножия горного хребта, и теперь, спустя много лет, у меня перед глазами. Как и лицо этой женщины, – не могу его забыть! Тогда в тот день я не нашел в ней ничего особенного. Сотни таких же лиц каждый день мелькали передо мной. С кем-то из тех людей мне время от времени приходилось обмениваться какими-то фразами, – причем делал я это без всякого удовольствия, – другие были те, кто слушал мои лекции, – и всегда с неизменным скучающим видом, который сам за себя говорил о том, что на самом деле у них на уме. Живя в человеческом обществе, приходится мириться с тем, что видишь, – с равнодушием и серостью окружающих, с тем спектаклем, в котором и сам поневоле участвуешь. В спектакле этом есть актеры, есть роли, которые они играют с переменным успехом, есть декорации и обстановка, где разворачивается действие этого спектакля. Каждый из актеров играет свою роль по правилам, – так, как ждут от него другие, и редко, очень редко можно встретить того, кто бы осмелился нарушить эти правила…

Российское образование того времени – тоже спектакль, когда одни делают вид, что учатся, а другие – что учат чему-то. И когда я только пришел в высшую школу (точнее, в филиал федерального университета), студенты, кажется, были шокированы моим подходом, думая, что я требую от них слишком многого, – они ведь не привыкли к тому, что надо погружаться в учебу и размышлять над теми проблемами, которые я перед ними ставлю. Наталкиваясь на непонимание, я должен был идти на уступки и смягчать свои требования, – ничего другого не оставалось мне. Наверное, по этой причине я запомнил совсем немного тех, кого учил в те годы, – в память врезалось только одно лицо, – той, что не была моей студенткой, и у которой я сам многому научился.

Впрочем, вернемся к тому дню, с которого начинается это повествование. Я шел обратно, и взглянул на часы: до начала следующей пары оставалось еще сорок минут. Я в уме прикидывал, чем бы себя занять в оставшееся время, когда поравнялся с тем местом, где все еще находилась моя нечаянная знакомая. Завидев меня, она тотчас осведомилась:

– Как, насчет портрета? Вы не передумали?

Я покосился на нее и хотел сказать «нет», но что-то в ее глазах было такое, что я постеснялся вторично ответить отказом. Потом еще раз взглянул на часы и нехотя проговорил:

– Если только недолго. За полчаса управитесь?

– И за четверть часа сделаю набросок, – с готовностью отозвалась художница. – Прошу садитесь.

Я сел на указанный табурет и поздно спохватился, подумав про себя: «На кой мне вообще это надо?» Но уже было поздно. Художница некоторое время разглядывала мое лицо, а потом, прильнув к своему мольберту, быстро принялась работать карандашом. Я жмурился от солнца и с трудом боролся с подступающей зевотой. Клонило ко сну. И мне почему-то представился кот, который в летний день сидит на окне и купается в солнечных лучах. Так я позировал перед этой художницей, сам себе напоминая того кота, беззаботно сидящего на окне. Но вот, наконец, она остановилась, переводя взгляд с меня на свой шедевр. Еще несколько штрихов, и все было готово. Тогда она обратилась ко мне: