Вячеслав Рыбаков: На мохнатой спине

Стройная, нежная, голая и молодая…

– Коне… – начал я, и у меня перехватило голос. Я кашлянул, потом сглотнул. – Конечно, Серёжку, – сказал я и улыбнулся. – Поверь, тут двух мнений быть не может.

Она сразу встала. Нервно затянула зачем-то молнию куртки до самой шеи.

– Его сейчас нет дома? – спросила она.

– Он в Опалихе, на даче, – сказал я. – Долечивается после ранения и переживает. Поправляет нервы осенними яблоками. Сейчас уже ничего. С ним такая история приключилась…

– Я знаю, – сказала она. – Это-то я знаю.

– Откуда?

– Вся сеть гудит, – ответила она и пошла к двери.

Я суетливо вскочил проводить. У лестничной двери она вдруг вновь повернулась ко мне, а я не успел вовремя остановиться, и мы оказались совсем близко; она едва не касалась меня грудью. Вот сейчас можно было бы взять её за плечи – по-отечески, на прощание. Руки уже шевельнулись, примериваясь.

Я спрятал их за спину и накрепко сцепил пальцы.

– Надо его спасать, – сказала она и улыбнулась дрожащими губами. – Я как подумаю, что он грустный, так хоть на стенку лезь. Буду вам, значит, вроде дочки. Растолкуйте, как найти.

Я растолковал.

Когда снаружи уплывающей белугой завыл лифт, я прижался к закрывшейся лестничной двери лбом и некоторое время стоял так, думая только: всё. Всё. Всё. Потом оказалось, я шепчу это вслух.

– Всё, всё, – передразнила Маша, выходя. – Мастера трагедий. Девчонка влюблена в тебя по уши. А ты в неё. Какого лешего ты её отпустил?

Я медленно повернулся и подошёл к ней.

– Ведь ты же разлюбил меня. Я знаю.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Да.

Я положил руки ей на плечи. Ей это оказалось всё равно. Она смотрела мне в глаза выжидательно и, казалось, без враждебности.

– Быть таким благородным просто подло. Она бы тебе хоть сейчас дала.

– Ты с ума сошла.

– Я бы не помешала, клянусь. Я же рядом с ней – толстая некрасивая старуха. Скажи, почему ты её отпустил?

Казалось, этот бессмысленный допрос доставлял ей наслаждение. Точно следователю-садисту. Я даже не мог понять, кого она этим больше мучила, кого ей больше хотелось унизить и растоптать – меня или себя.

– Потому что мы вместе много-много лет, – ответил я. – Потому что мы семья. Потому что сердце не терпит оставить тебя одну. Наедине со всем этим… – Не снимая рук, я лишь поводил глазами по сторонам, обозначая окружающий мир. А потом всё же сказал словами: – С этим кошмаром. Потому что мы спасали друг друга сто раз. Потому что мы прошли через сто адов, и остались людьми, и вырастили замечательного сына. Потому что наш сын её любит. Потому что у меня к тебе нежность, как к собственному ребёнку. Разве этого мало?

– Мало! – отчаянно крикнула она. – Мало! Это всё слова! Они ничего не значат, когда одна любовь уходит и приходит другая!

Наверное, она действительно так думала.

Я понял, что ничего не смогу объяснить. И если буду её и дальше слушать, то через полчаса и сам себе не сумею растолковать, какого рожна, в самом деле, отказался от манящего простора впереди.

Оставалось смеяться.

– Ну, – улыбнулся я, – я же русский, а мы, как известно, прирождённые рабы. Не понимаем, зачем свобода…

Я ещё не договорил, а уже успел увидеть, что шутка не удалась. Наоборот. Её глаза наконец-то полыхнули сухим гневом, а побелевшие губы затряслись. То, что русские – рабы, было для неё столь непреложной истиной, что она вовсе не почувствовала шутки. И поняла меня так: я бы давно от тебя ушёл, если б у меня хватило духу. Хотя я сказал совсем не это, а то, что сказал: мне не нужна свобода, состоящая в предательстве. Это ведь и будет лишь предательство, а не свобода.

Мои руки на её плечах так мало для неё значили, что она их даже не стряхнула.

– Лучше бы ты мне изменил, – ответила она негромко, с ледяной яростью. – По крайней мере, мне было бы за что тебя ненавидеть.

Мне стало так жутко, что пересохло в горле.

Самая страшная, самая неутолимая ненависть – это ненависть ни за что, ненависть за всё. Ненависть оттого, что думаешь, будто к тебе снисходят. Оттого, что не можешь ответить смирением на смирение, великодушием на великодушие, преданностью на преданность и породнённостью на породнённость; а тот, кто всё это каким-то непонятным образом с лёгкостью может, маячит рядом и вовсе не манит как пример, а жжёт, точно непрестанный укор, неутомимое напоминание, нескончаемая издёвка судьбы: не можешь! не можешь! я могу, а ты не можешь!

От такой ненависти нет лечения и нет спасения.