Игорь Гергенрёдер - Грозная птица галка

Банька плохонькая, топится по-чёрному, но я блаженствую. Алексей же моется основательно и бесстрастно, точно делая важную, но не радующую работу. Я думал: раздевшись, он окажется совсем тщедушным. Но нет: у него мускулистые, отнюдь не тонкие ноги, и в теле чувствуется здоровье. В пару бани язвы на спине стали буро-пунцовыми, словно бы увеличились и углубились. Когда Алексей окатывается водой, вода розовеет от сукровицы.

– Саднят раны? - спросил я.

– Рубаха присыхает. Рвать надо, а неохота. Так и ходишь: по неделе и больше, - он не к месту рассмеялся. - Наконец-то дёрнешь: кэ-эк гной брызнет! А там уже чистая кровушка пойдёт.

Я сказал, что ему, наверно, нужно постоянно делать перевязки.

– А кто будет? Нюрка мне стирать не хотела и не велела Лизке.

Нюрка, оказалось, - жена брата. Лизка - старшая дочка. По словам Алексея, он однажды даже избил золовку "за злобство". А "после брат сзади прыг и оглушил". Вспомнив нехилого брата, я подумал, что ему, конечно, вовсе не требовалось прыгать на Алексея сзади. Но я промолчал. Спросил, из-за чего у них рознь.

– Потому что я, - надменно сказал Шерапенков, - в моём праве! И если б не они, у меня могла бы жизнь быть.

Рассказал, что окончил церковноприходскую школу с похвальным листом и отец решил: он больше для городской жизни подходящ. Отвёз в Самару к известному мастеру Логинову: учиться делать дамские ридикюли и другую галантерею. В учении Алексей показал дарование. Отец, умирая, оставил всю землю - восемнадцать десятин - старшему брату с условием "довести Алёшку

до дела". Началась германская война; он уже работал помощником Логинова. Попросился на войну. Когда вернулся с фронта после ранений - захотел открыть собственную мастерскую, но требовалась известная сумма. Брат в то время "имел двух лишних бычков". Денег от их продажи Алексею хватило бы.

– Я ему говорю: уважь моё право! Наказал отец меня до дела довести, так

доводи!

Но брат, "а особливо Нюрка", напирали, что он "уже доведён до дела" - работал у Логинова, пусть и дале работает.

– Я говорю: это было полдела. Дело - когда оно моё!

Не дали денег брат с женой. Тогда он пришёл к ним в отцовскую избу: "Буду вовсе без дела жить. Я в моём праве!" Брат не выгнал, терпел; золовка "злобилась, выживала". Тут случился Октябрьский переворот, вскоре в деревню нагрянула красногвардейская дружина - "и двоих быков свели, и ещё и кабана!"

Вспоминая это, он трёт безволосую грудь мочалкой, удовлетворённо посмеивается.

Я спросил, что он думает о большевиках.

– Выжиги! Читал я ихи листки: всеобщее счастье, мол, дадим. Разве ж счастье может быть всеобщее? Ты погляди, сколь горемык кругом: тьма-тьмущая! Куда они денутся? А несчастные рожаться, што ль, перестанут? Одни дураки в это счастье и верят, но, скажи, как много их! То-то отец-покойник говорил: дураков в пашню не сеют, они сами плодятся.

– И как же ты, - сказал я, - это понимал и побежал к красным нашу разведку выдавать?

Он глядит на меня в упор. Глаза ледяные, немигающие.

– Я на рыбалку собирался: сижу под сараем, лажу верши, а твой брат по нашему двору туда-сюда, ляжками играет, распоряжается. Иди, мне говорит, напои мою кобылу! Я говорю: разве вы, господин поручик, меня слугой наняли?

"Господин поручик..." Брат был подпоручиком. По армейскому неписаному правилу, Шерапенков опустил приставку "под".

– А он... - в голосе Алексея - неизбывно-горчайшая обида, глаза подёрнулись влагой, - он как сунет мне кулаком в спину, в больное место. Здоров, сволочь! Я от боли упал. Ну, думаю, я тя обласкаю...

Помолчал, потупившись. Поднял на меня горящий взгляд.

– Если б можно было: мне трёхлинейку - и ему! С десяти саженей - "цельсь!" - Голос стал дрожливо-яростным, в уголках рта - пена. - По счёту "три"... Я б его сшиб! И нисколь бы не жалел, и хер бы с ним!

Последние слова меня резнули по нутру, точно глотнул чего-то кипящего. Я поспешно окатился водой, стал одеваться.

У гусар один убитый, трое раненых, но скот возвращён в деревню. Командир батальона уплатил хозяину за огромного вола, и наутро следующего дня мы ели вожделенный суп со свежим мясом, густо приправленный картофелем и крупой. Каждому досталось почти по два фунта говядины. Наевшись, мы присолили оставшиеся куски и спрятали в вещевые мешки.

Утро пронизывающе-сырое, туманное, вот-вот посыплет мокрый снег. До чего не хочется покидать натопленные избы! Но трубят сбор. Командир батальона, пройдясь перед строем, вдруг называет фамилии: Шерапенкова и мою.