знающий, куда ему надо. Он словно вёл нас. Завернул за угол сарая, встал спиной к его торцу. Это место не видно ни с улицы, ни из окон избы.
– Ты не думай, что я от страха, - усмешливо глядит мне в глаза, - я не из-за этого говорю... Сожалею я, что отдал твоего брата. Я думал, он дешёвка, а он - не-е... Нисколь не уронил себя!
Санёк хмыкнул.
– Началося! Сожаленье, покаянье. И в ноги повалится. Ох, до чего ж я это не терплю!
– Иди ты на ... - хладнокровно выругался маленький человек. - Не с тобой говорят. - Он не отводил от меня странного, какого-то оценивающего взгляда: - Давай, што ль, пуляй!
Я - хотя стараюсь не показывать этого - ошеломлён. Может, он не понимает, что у нас не игра? Шут, идиотик, он думает: всё - понарошке? Хотя какое мне до того дело? Если б не этот замухрышка, Павел был бы сейчас жив-здоров.
Я понимаю, что должен вскинуть винтовку, выстрелить. Но я ещё ни в кого не стрелял в упор.
– Сознаёшься, что сам, по своей воле побежал... выдал... привёл? - держу винтовку у живота, страстно желая, чтобы меня захлестнула злоба.
– Верно балакаешь, - он заносчиво улыбается. - Не угодил мне твой брат! Форсистый, саблей гремит, ходит-пританцовывает, ляжками играет. Ну, думаю, красавчик, как поставят тебя перед дулом, будешь молить...
Меня взяло. Я дослал патрон, упёр приклад в плечо. Сейчас ты отведёшь взгляд. Я увижу ужас. Мгновение, второе... Он негромко смеётся: кажется, без всякого нервного напряжения. Бешенство не даёт выстрелить. Вонзить в него штык - колоть, колоть, чтобы пищал, взвизгивал, выл! Я отчётливо понимаю: если сейчас застрелю его, он, безоружный и смеющийся мне в лицо, останется в выигрыше. Мои друзья будут поговаривать об этом.
– Делай, Лёня! - Санёк легонько шлёпнул меня по спине.
Опускаю винтовку, смятение рвётся из меня неудержимым сумасшедшим смехом:
– Не-ет, я ему, хе-хе-хе, не то... я ему получше...
Вдруг вспомнился захватывающий роман о покорении французами Алжира. Молодой французский офицер попал в плен к арабам, и они под страхом мучительной смерти заставили его принять ислам, воевать против своих.
– Или он с нами пойдёт... - не могу смотреть на него, отворачиваюсь, - или издырявлю его штыком!
– Он - с нами? - У Вячки Билетова - гримаса, точно он надкусил лимон. Издаёт губами неприличный звук.
– С на-а-ми... - протянул Санёк; ему забавно в высшей степени.
– Мы не можем это решать, - неопределённо сказал Чернобровкин, обратился к виновному: - Вы, конечно, отказываетесь?
Он безразлично сказал:
– Могу пойти. Но, само собой понятно, не со страху, а от сожаленья. Вина на мне.
– Но вы не подлежите службе! - воскликнул Чернобровкин. - Вы... э-ээ... маленький.
– Я на германской полных три года был!
– В обозе ездовым? - спросил Санёк.
– Правильно мыслишь. Имею два ранения. - Сбросил пиджак на землю, сорвал с себя рубашку, нагнулся. Вся левая сторона спины покрыта застарелыми язвами.
– Шрапнель, - определил Санёк. Раны от шрапнели, бывает, не заживают по многу лет.
– Считаю за одно, а это - второе, - человек распрямился, показал нам на груди ямку от пулевого ранения: пальца на три выше правого соска. - Лёгкое - насквозь.
– А чего... - Санёк остановился на какой-то мысли, - иди, в самом деле, с нами. Интересно будет поглядеть на тя.
– И правда, интересно, - согласился любопытный Вячка. - Звать тебя как?
– Шерапенков, Алексей.
– Ха-ха-ха, Лёнька! - Билетов ликующе, точно он ловко открыл что-то мною скрываемое, обхватил меня за плечи. - Тёзка твой! Вот это да.
Шерапенков пошёл в избу собраться. Через минуту выбежал хозяин, поклонился Саньку, потом - мне.
– Благодарствуем! Вы не сумлевайтесь, он воевать будет, хотя и мозгляк. А убивать его - чего... Ой, занозистый, ирод, а жалко...
Повёл нас в сарай, нырнул в погреб. Мы получили два десятка яиц и шмат сала фунта на полтора.
Шерапенков вышел в шинели, в сапогах. И то, и другое ему велико. Несуразно огромной выглядит на нём баранья папаха. Вячка отвернулся, чтобы скрыть смех. А Санёк с самым серьёзным видом похвалил:
– Гляди, а военное-то как ему к лицу! - незаметно подмигнул мне.
Я увидел угрюмую злобу Шерапенкова. Пришла мысль: "Вероятно, при первом же удобном случае он постарается убить Чуносова... или меня... Ох, и следить я буду за тобой! - как бы предупредил я его. - Убью, лишь только что замечу!"
Мы пошли к ротному командиру, уговорившись, чтоб не возникло затруднений, не открывать ему суть дела.
Ротным у нас прапорщик Сохатский, бывший до германской войны банковским служащим. Попив чаю в доме священника, он как раз спускался с крыльца, когда подошли мы.
Читать дальше