Ольга Нацаренус - Кровь молчащая

Какова же была радость, когда отец внезапно захворал! Солнечным, августовским утром, не отойдя ещё толком от тёплого безмятежного сна, Шурка услышал разговор отца со своим адъютантом:

– Милейший, не посчитай за труд сообщить в штаб – худо мне что-то сегодня. Надо бы вылежаться…

Шурка ликовал! В кои-то веки отец сможет остаться дома на весь день, да может и не на один! Шурка будет играть с ним в шахматы, рисовать, говорить на немецком, а ещё с важным видом примерять его портупею и высокие, начищенные до блеска офицерскиесапоги! Мама срочно обяжет Нину или Стешу принести малиновое варенье, и они все вместе будут лечить, лечить, лечить и заботиться о нём. Как же захотелось Шуре о нём заботиться!

Отец лежал в своём кабинете, на диване. Лицо его было бледным, а глаза слезились. Вытирая полотенцем со лба холодный пот, он натянуто улыбался, часто требовал пить и просил Шурку вслух, с выражением читать ему.

Вечером же, не дождавшись окончания ужина детей, Александр Петрович, не вставая из постели, настойчиво, чуть хриплым, сильным голосом подозвал Шурку к себе. Сын с радостью выскочил из-за стола и послушно уселся возле отца.

– Вот что, птица моя, хочу сообщить тебе, как старшему сыну, что книгу я потерял, очень важную книгу, и оттого опечален сильно.

Шурка вытаращил большие голубые глаза и от неожиданности услышанного быстро закрыл ладонью свой рот.

– Рыба моя, ты обязан знать, в чём тут дело. В каждой немецкой семье есть особая, толстая-претолстая книга. Называется она – «Штаммбух». В ней содержится всё, сын. И о ныне живущих, и о прадедах и дальних предках, а иногда и про тех, от кого фамилия началась, от кого род пошёл, понимаешь? И у нас такая книга была.

– И про меня в ней было написано?

– И про тебя, конечно, и даже про нашу маленькую куклу-Томочку. Кто и когда в семьях рождался, когда и кем крещён был, когда и с кем венчан. Так вот, матушка ваша, когда из Саратова с вами выезжала, книги этой в доме не нашла. Исчезла книга, будто черти надсмеялись! Знать бы всё, как и что получится, продумать бы всё правильно вовремя – так мне её давно нужно было догадаться спрятать. В тайник что ли какой положить или ещё куда. А ты бы вырос и как старший распорядился ей, как счёл бы нужным.

Шурка почесал затылок и в недоумении сморщил широкий лоб:

– Я? Я бы распорядился? Разве книгой можно распоряжаться? Что за секретность такая, папа?

– А секретность в той книге такая, что родовые корни там твои прописаны, солнце моё, и через знания эти жизнь можно новую начать, совсем иную, такую, о которой ты даже мечтать сейчас не умеешь…

Шурка задумался. А отец, с трудом перевернувшись со спины на бок, закрыл глаза, тяжело задышал, засопел и тихонечко прошептал:

– Ты найди её, книгу эту. Обязательно найди, душа моя. Я верю, что ты найдёшь…

Утром следующего дня в доме появился доктор – уставший, казалось, безразличный и раздражительный от любого слова Евгении. Быстро осмотрев комнату, присев на край дивана, он тронул влажный лоб Александра Петровича, приложил пальцы к левому запястью, прощупал живот. Не задав ни единого вопроса больному, он извлёк из старого кофра блокнот, карандаш и неприятным, скрипучим голосом начал бормотать себе под нос:

– …пульс слабый, частый. Температура тела снижена. Одышка. Значительная слабость и неукротимая жажда. Живот болезненный. Многократная рвота, свободное истечение кишечной воды…

Евгения тронула доктора за плечо:

– Да объясните же хоть что-то! К вечеру стал совсем плохой, не спал, охал, корчился от живота! Сейчас сознание его явно расстроено – он не отвечает мне и, кажется, даже не узнаёт!

Доктор закончил записывать и обернулся на Евгению. Та имела растерянный вид, прижимала к груди голубой кружевной платочек и тихо поскуливала.

– Вы молодая красивая женщина. Вы должны взять себя в руки. Должны беречь себя для детей. У Вашего мужа холера. Форма болезни тяжёлая, скоротечная. Вы должны готовиться к печальному исходу…

Долгий, мучительный день Евгения не отходила от Александра, брала за руку, целовала, молилась. Он окончательно ослаб, перестал требовать питьё, редко открывал глаза. Его измождённое тяжким недугом тело пронизывали сильнейшие судороги. Лицо приобрело серый оттенок, вокруг глаз появились тёмные круги.

Меерхольц уходил… Уходил быстро, страшно, совсем внезапно погрузившись в неимоверные страдания и выжигающую плоть адскую боль.

Поздним вечером, обтирая тело мужа влажным полотенцем, Евгения услышала его еле различимые слова: