Владислав Бахревский - Василий Шуйский, всея Руси самодержец

– Вижу, – сказал инок, – должно быть, с порохом.

– Угадал.

– Возьми фитиль да и ступай себе. Помнишь Голохвастова? Тоже от меня к Богу сбежал. Теперь среди ангелов. Ну и ты поспеши! Иоанн Златоуст ждет тебя не дождется, окаянного опричника.

– За что, государь, такая мне милость?

– За измену. Вы с архиепископом много шалили. Шведскому королю писали, польскому…

– Да у поляков и короля-то нет!

– Лихой народ – русские. Холоп на холопе, а с царями спорят, как равные. Ступай, или тебе помочь?

Иноку подали фитиль. Он взял его, но тотчас бросил царю под ноги.

– Зачем мне, ни в чем не повинному, самоубийцей идти к Богу на суд? Давай, царь Иван, засучивай рукава! Ты у нас в царстве первый кат. – Упал на колени перед архиепископом: – Благослови, преосвященный.

Инока схватили, уволокли, посадили на бочку. Вернулись к царю.

– Поджигать?

– Жги! А ты, отче Леонид, в небо гляди. Может, усмотришь душу, уж такую тебе разлюбезную?

Повернулся вдруг к братьям Шуйским: Василий Иванович глядел во все глаза на страшное место.

Полыхнуло. Грохнуло. В небо взвился столб огня, черного дыма, летели доски…

И тут все увидели бегущего среди высокой травы прямо на шатер рыжего коростеля.

– Очумел, – сказал Грозный и посмотрел на свиту. – Вот вы у меня люди все мудреные, не очумеете, как вас ни учи! И ведь не развеселишь умников. Не умеете сердцем жить, несчастные люди… А может, все-таки развеселитесь? Поехали, у меня потеха приготовлена.

Поскакали опрометью в Москву, на Арбат, где у царя был выстроен новый двор затрапезный, без теремов, без затей. Посреди двора увидели глухую, высокую, круглую стену. Несколько лесенок вели наверх, на смотровую круговую площадку. Туда и позвали гостей: быть звериной травле.

Для царя Ивана Васильевича и для самых великих лиц при нем имелось три лавки. Царь сидел с царевичем Иваном, с Семионом Бекбулатовичем, с высокопреосвященным Леонидом. Сесть позволено было князю Тулупову, Василию Умному-Колычеву, Василию Ивановичу Шуйскому, князю Хворостинину и неведомо откуда появившемуся английскому гонцу Горсею.

Единственная дверца отворилась, и в пустую башню царские псари ввели не зверей, а монахов. Рясы на всех простые, черные, но по тучности это были не иноки: духовная власть.

Грозный во все глаза смотрел на Леонида. Его это были люди.

Снизу спросили:

– Великий государь, прикажешь всех сразу или по одному?

– По одному, – ответил царь, но так негромко, что псари не расслышали, и один только Борис Годунов решился выкрикнуть государев приказ.

– С крестом оставить или еще рогатину пожалуешь? – спросил, подумав, начальник над псарями.

– Жалую, – ответил царь.

Псарь понял, поклонился.

Одному из семерых монахов дали рогатину, остальных увели.

Монах левой рукой держал высоко поднятый крест, правой опирался на древко своего ненадежного оружия.

Раздался рев. В открывшуюся на мгновение дверь ввалился черный огромный медведь. Зверь кинулся на стену, но ни забраться на нее, ни сокрушить не мог. И тут он учуял человека, встал на дыбы, пошел на казнимого, взмахивая лапами. И было видно, какие длинные, какие черные у медведя когти.

Английский гонец о той царской потехе так написал в книге «Рассказ, или Воспоминания сэра Джерома Горсея»*: «Медведь учуял монаха по его жирной одежде, он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки его платье, пока не дошел до его мяса, крови и костей. Так зверь сожрал монаха, после чего стрельцы застрелили зверя».

– Вот вы как Богу молитесь?! – сверкнул глазами на архиепископа Леонида Грозный царь. – Древних христиан, коли святы были, дикие звери не трогали.

Князь Василий Иванович слышал царя, слышал рев зверей, крики терзаемых, – упаси Бог! – глаза не закрывал, но и не видел ничего, что творилось внизу, в потешной башне.

– Все кончилось! – толкнули его в плечо.

Перед ним стоял Борис Годунов.

Василий Иванович поднялся, пошел вслед за остальными вниз. Оказалось, на смотровой площадке было собрано много монахов.

– Хорошо их поучил великий государь! – сказал Годунов Василию Ивановичу. – Ведь до чего зажирели. Один только и смог насадить медведя на рогатину, да и того сожрали.

Воротившись домой, Василий Иванович плакал, как малое дитя, забившись между сундуками с книгами.

Василиса уж гладила его, гладила, насилу подняла, в постель уложила, согрела телом своим ласковым. И спал князь с вечера до вечера и еще до полудня. Такова она, царская служба.