Олег Яковлев - Мстислав, сын Мономаха

– Слыхал, княже, – опустив голову, вымолвил Олекса.

Вопреки доводам князя, он продолжал упрямо стоять на своём:

– Токмо, сказывал мне Велемир, многие ещё ханы живы, многие с Шаруканом на Дон утекли, а на Днепре Боняк со своими ордами хоронится, ждёт часа удобного, дабы набег учинить.

– А аще голову свою сложишь?! Да тебе б… – Мстислав вздохнул. – Песни б слагать. А по полям бранным рыскать – то пускай Велемир.

– А я что ж, сидеть и ждать буду, покуда он всех поганых иссечёт?! – в сердцах выпалил Олекса. – Я тоже хощу подвигом ратным имя своё ославить! И землю родную оборонить хощу! Не могу боле глядеть со стороны, как иные кровь льют, да есть сытно, да пить! Не могу, князь!

Словно из самых глубин души вырвались последние Олексовы слова. Мстислав нахмурил чело, замер, потом пристально оглядел гусляра с ног до головы и, сокрушённо махнув на него рукой, сказал:

– Что ж, езжай, коли не можешь. Зла держать на тебя не стану. Иди, ступай с очей моих.

– Тяжко прощаться с тобою, княже, но прости меня, Бога ради, не могу по-иному. – По щеке Олексы покатилась крупная слеза.

Мстислав обнял гусляра за плечи.

– И мне тяжко, – сказал он, кивая головой. – Но ведаю: не удержишь тебя. Ты, аки птица вольная, Олекса. Храни тебя Господь.

Князь троекратно перекрестил Олексу и, тяжко вздохнув, вышел из горницы.

…Всё же Мстислав под разными предлогами продержал Олексу с Велемиром в Новгороде до осени, и только когда уже наступили Симеоны-летопроводцы, наконец, распростился с гусляром, этим единственным так хорошо понимавшим его человеком.

Неужели, думалось князю, никогда более не придётся ему слушать звон Олексовых гуслей, тонкий голос певца, никогда не сможет он поделиться с другом, поведать ему о самом сокровенном, обо всём, что только есть на душе.

Он долго стоял в молчании на крыльце, смотря вслед двоим всадникам, которые медленно ехали вдоль волховского берега.

Что ждёт его, Мстислава, впереди? Холод одиночества, отчуждённость от людей, замкнутость? А может, так и должно было случиться? Может, все великие воистину обречены на одиночество; те, кто стоят над людьми, должны быть одиноки?

Мстиславу не хотелось, очень не хотелось такого, но он понимал, что это правда, и лишь молил Бога, дабы уберёг он молодца Олексу от вражьей сабли и аркана, от гибели и беды, наполнил жизнь его подвигами, победами, славой. И ещё, чтоб пусть хоть на день, хоть на миг, хоть единожды пересеклись в грядущем их дороги, чтоб встретились они, князь и гусляр, через много-много лет, чтоб вспомнили дни своей юности и чтоб спел ему Олекса звонким своим голосом печальную песнь.

Дорогой Велемир и Олекса говорили о многом: о князе Владимире, о половцах, о жизни в пограничных степных русских городках и на заставах. Олексе в основном приходилось слушать да иногда задавать вопросы. Велемир оказался рассказчиком добрым – в свои осьмнадцать лет довелось ему побывать во всяких переделках – и полон отбивал у половцев Боняка, и в Ростов с Владимиром ездил, и даже почти всех ханов половецких видел во время встречи в Сакове, где князья и ханы держали совет. Тогда он нёс охрану в шатре у Святополка.

– Боняк – он Шелудивым прозван, – рассказывал Велемир. – Прозвище се дано ему, ибо рожа его вся в язвах гнойных да струпьях. Страсть божья – не рожа! Негоже, конечно, всякой нечисти страшиться, а всё ж скажу тебе – дрожь по телу прошла, как его увидал. Хотя и чист он, и одет в аксамит, сверкает аж златом. Шарукан – тот на лицо красив. Токмо вонь от его! Верно, годами не мыт. И люди бают, гораздо лютее Боняка он будет. Эх, утёк он от нас на Сутени, срубить бы ему голову! Пущай бы волки да враны во степи им кормились!

За разговорами путники и не заметили, как выехали из густого елового леса, что тянулся вдоль левого берега Волхова, и очутились возле небольшого рыбацкого селения, расположенного на склоне крутого холма. Вдали, за селом, на пологой вершине высились каменные строения монастыря.

– Что се за место? – пожал плечами Олекса. – Вот вроде всё окрест Новгорода объездил, всюду побывал, а здесь не был.

Велемир, видно, тоже никогда не бывал в этих местах; он удивлённо вертел головой, словно ища кого-то.

Из ближней утлой избёнки вышел худой сгорбленный старик, в котором Олекса тотчас узнал Добросвета.

– Дедушка, ты! – обрадованно вскричал юноша.

– А, гусляр! Ну вот, привёл тебя Господь на Перынь, – промолвил с улыбкой старец. – Куда ж путь держите, уноши добрые?