Людмила Палатова - В начале пути

В операционной дела шли неплохо, но скоро стало ясно, что без личной инициативы будет значительно хуже. Правда, попросить что-то сделать самому, можно было не у всех. Роза Михайловна, например, никому не давала узел завязать, приговаривая при этом: «Я за эту операцию отвечаю». А вот у Михаила Сергеевича можно было попросить сухожилие сшить. Он любезно разрешал и помогал, если надо. Это много позже Аня поняла, сколько надо снисходительного терпения, чтобы доверить студенту с трясущимися от страха неумелыми руками что-то шить и вязать на операции, за которую ты отвечаешь. А ещё она усвоила, что хирургия – дело общественное. Когда на входе тебе улыбнулась операционная сестра, становится ясно, что все будет нормально, а уж если Галина Федоровна помогает (на самом деле, учит тебя), то и вовсе свет в окне. И ещё позже она поняла, что работа в большом отделении, где есть кого спросить и кого позвать в тяжелом случае, даже не сравнима с хирургией в маленькой больнице, где ты один. Как-то она помогала на резекции желудка заведующей отделением, опытному хирургу, но «с ножом наперевес». Радикализм её переходил все границы. Желудок был сильно растянут. Аня на этом этапе еще не очень разбиралась, что там отрезают и к чему подшивают. Резекции делали каждый по- своему в деталях. Всё же ей показалось, что связки уже все перевязаны, остался пищевод. Оператор задумалась и решила пересечь и его. Аня открыла было рот и тотчас его захлопнула: мала ещё голос подавать. Перерезав пищевод, заведующая поняла, что сотворила. На соседнем столе работал Знаменский.

– Михал Сергеич! – в голосе послышались истерические нотки.

– Сию минуту! Что у Вас? Ах, пищевод. Сейчас перемоюсь. Не волнуйтесь. Всё поправим.

Не «Дура баба! Куда тебя понесло? Глазами смотреть надо!», как могло быть, правда, не в этой клинике. Здесь не повышали голоса и не ругались. «Не волнуйтесь», и готовые пролиться слезы остановились. Дальше все действительно «поправили», т.е. доцент сделал гастрэктомию, которую «зава» делать не умела.

А тут появилась новая забота. В отделении стали появляться больные с хроническими гнойными заболеваниями легких. Ещё на третьем курсе в лекции по патанатомии профессор Коза говорил, что таковые представляют крайнюю редкость и приводил в пример великого пролетарского писателя Максима Горького, которого лечили всю жизнь от туберкулеза. Справедливость требует уточнить, что у Горького был посттравматический пульмонит. Он в девятнадцатилетнем возрасте стрелялся с суицидальной целью, после чего нелеченное ранение осложнилось нагноением. Но долгое время гнойные процессы обходили легкие стороной. А в 50-е годы эта патология стала нарастать и, по всей вероятности, не без появления антибиотиков, как это расценивали позже. Заболевание требовало хирургического лечения. Однако под местной анестезией рисковали оперировать только такие корифеи, как Углов. Аня в каникулы ездила в Питер и была там на его операции. В обычных клиниках к грудной клетке предпочитали не прикасаться. При ранениях воздух, попадая в грудную полость, вызывал немедленные нарушения функции дыхания. Это называли «плевропульмональным шоком». Никакой аппаратуры, которая помогла бы бороться с этим состоянием, даже не предвиделось. О дренировании плевральной полости как-то не догадывались. Поэтому подобные больные не получали соответствующей помощи. Позже это называлось пневмотораксом и ликвидировалось пункцией или введением в плевральную полость дренажей. Появились новые термины: абсцессы легких, бронхэктатическая болезнь, хроническая эмпиема плевры.

С такой многолетней патологией поступила в Анину палату шестнадцатилетняя девочка. На рентгеновском снимке с контрастным веществом был обнаружен бронхиальный свищ, который открывался в большую гнойную полость в плевре. Выход был один – торакопластика, т.е. удаление ребер над полостью, которая спадется и ликвидирует гнойный процесс. Спустя годы Аня поймет, что у девочки были уже необратимые изменения в организме. Было решено, что торакопластику будут проводить поэтапно. Чтобы сделать резекцию двух ребер, не обязательно задействовать операционную, можно и в гнойной перевязочной, естественно, под местной анестезией. Никого, кроме перевязочной сестры, в помощь не поставили. Аня анестезировала линию разреза и начала выделять ребро. Возникла остановка дыхания. Пока Аня пыталась раздышать пациентку, сестра догадалась выглянуть в коридор и послать за заведующей. Та примчалась немедленно, наладила капельницу, ввела что-то, что оказалось под рукой. Все было бесполезно. Девочка умерла от остановки сердечной деятельности. Анализируя случившееся, Аня поняла, что больная была плохо обследована. У нее, конечно, был уже амилоидоз со всеми вытекающими последствиями. Подготовки никакой она не получила. Оперировать такую больную в перевязочной, даже имея в виду минимальное вмешательство, было нельзя, нужно было обставить манипуляцию всеми возможными способами, которых тоже почти не было. И, главное, нельзя было доверять операцию студентке, не имеющей ещё достаточного опыта, тем более, оставив её в одиночестве. Она помнила потом эту девочку всю жизнь. И день за днем становилось все более ясно, что местная анестезия тормозит развитие хирургии, буквально не пуская врача в грудную полость, череп, сердечно-сосудистую систему.