Владимир Бородин - Корзина полная персиков в разгар Игры

Уже в сумерки оба полицейских расстались с тем, чтобы одному из них ещё раз взвесить все факты, а младшему собраться с тем, чтобы рано поутру быть на вокзале. Глеб-Охотин Номер Два вновь и вновь мысленно пробегал по событиям последних дней, по своим соображениям, рождённым в ходе бессонных ночей: «Весело нечего сказать: не раскрыто ни одно из серьёзных преступлений уже за целых полтора месяца, с конца зимы! Самым непонятным было выставление на показ почерков, вместо использования печатных букв – наглая бравада и, наконец, угрозы, что последует новый всплеск преступлений! Опять не выберусь отца поздравить! Нехорошо, но что делать. Уж он-то, человек долга и чести, должен понять это. Давненько уж и братьев с сёстрами не видел. Впрочем, старшего и видеть-то не хочется последнее время. И вовсе он чокнулся со своей политикой. Похоже, что по ней сходят с ума именно те, кто меньше всего в ней разбирается. Во всяком случае, так обстоит в державе нашей. Да и на Петра глядеть и слушать его стало противно. Тоже рехнулся малый по-своему. Лентяй». Печально увядшие, найденные им на днях подснежники, в неизбежном процессе гниения неуклонно растеклись по стенкам стакана, прилипая к ним. Глеб ещё вчера бережно подлил им воды, но сегодня было уже поздно что-либо делать. « Тлен. И подарить-то их было некому… Разве что маме, или сёстрам…»

Борис, Охотин Младший Номер Один, в тот вечер поздно вернулся со службы. Впрочем, такое случалось с ним всё чаще. Нельзя сказать, чтобы он был рад торчать в государственном банке до ночи, но и домой он не рвался. Всё, что связывало его с супругою, всё очарование её – гордой столбовой дворянки, вышедшей за сына выслужившегося поколение назад крепостного, всё, что вдохновляло Бориса на рыцарское служение непревзойдённой петербургской красавице, внезапно рухнуло и с болью обнаружилось, что за их пылкой любовью ничего не стоит. Взаимное наслаждение телами друг друга внезапно перешло в насыщение, был преодолён некий качественный рубеж, но истинной духовной близости и не оказалось. «Наверное, я – сухарь, так оно и есть и права в этом Настасья. Но кто ж её под венец тянул? А кто даёт ей право теперь из меня всю душу тянуть? От безделья всё. Надо бы её к делу пристроить, вот оно что» – проносилось в мозгу Бориса Гордеевича, – «Если только не понесёт она и в этот год, лишь труд сможет её в чувство привести. Но, похоже, что не судьба ей иметь дитя».

– Ах, Боренька, долго ж ты нынче, – откидывает клок тёмных волос с высокого чела, тонкими длинными пальцами, а сама смотрит косо в зеркало, что подвешено сразу за входом в изящно обставленную переднюю.

– Да, Солнце моё, припозднился, вот, – про себя: «Всё собой любуешься? Да, нескоро ты поймёшь, что пора другую жизнь начать, что ты становишься пережитком прошлого, несмотря на свою молодость, моя дорогая».

– Что-то всё чаще случается подобное с тобою… Хорошо ли это?

– Служба-с, сударыня…

Сама добротная квартира эта в доходном доме не в радость Борису. Ведь ему, с его общественным положением, пристало бы приобрести особняк уже, да пока руки не доходят. Но главное, что оклад маловат. И карьера не движется уж больше, а все накопленные деньги вложил он в не им задуманное, но очень уж привлекательное дело – азартно приобретать акции! Но, всё больше политика отвлекает. И так почти каждый вечер: если не собрание на службе по поводу планов банка, финансирования сибирской дороги и прочего, то сборище в доме у кого-либо из Союза земцев-конституционалистов 5 5 Либеральное движение было представлено несколькими организациями. Ведущими были «Союз земцев-конституционалистов» (И. И. Петрункевича) и «Союз освобождения» П. Б. Струве. . Вдохновенные речи этих истинных патриотов ласкают его слух уже куда более некогда милого голоска жены. Но даже показаться с женой чуть ли не княжеского рода среди этих людей было бы предосудительным. Не мог себе Борис позволить выставлять напоказ красоту молодой жены, словно правоверный магометанин. Лишь в стенах дома, да и нужно ли ему всё это «богатство природы»? Одну тоску в последнее время навевает.

– По-моему, Евдокия уже все яйца покрасила, а я некоторые расписала, – рассеяно замечает Настасья, поводит чарующими дымчатыми очами и удаляется в свою комнату изящно покачивающейся походкой.

– Бог в помощь этой Афдотье, – бросает ей вслед Борис.

Борис бросается к себе в кабинет и просиживает там над письмами, покуда пышная молодуха Дуня звонко не приглашает всех к ужину. «Вот опять своими талантами к миниатюре кичится. Мнит себя художницей. Без самовосхваления никак». И за постным столом молчание, лишь лёгкие, ни к чему не обязывающие замечания, вроде «не отведать ли нам на Пасху…». Вспоминалась Боре ранняя Пасха детства слегка морозной щемящей весною, когда строгие родители не давали в Страстную субботу ничего, кроме утреннего чая с сухарями, а потом до разговения после заутрени – ни маковой росинки. Даже сахар к чаю не давали, считая его пищей скоромной, мол, его перегонкой через говяжью кость получают. «Глупости какие, – вздыхал про себя Борис, – скоро всё это канет в Лету, как и сама российская монархия. Россия обязана избрать путь прогресса и всеобщего счастья и не нужно нам никаких страстных седмиц. И останется мой братец Глеб, избравший полицейскую карьеру, не у дел». Борис удаляется в кабинет, распахивает окно в желании глотнуть свежего воздуха и злобно выплёскивает в него со второго этажа вазу полную ещё живых не увядших цветов, купленных женой: «Опротивела уже вся эта постная пища, ханжество одно! Один чёрт сгниёт всё скоро». Красивое холёное лицо его искажается мучительно-растерянной гримасой.