Владимир Бородин - Корзина полная персиков в разгар Игры

«Устал от жизни ,

Всё не в радость,

И дико мне от мысли, что забывать уж многое ушедшее я стал.

Погряз в фекалиях своих,

Забыл, как петь псалмы, как выглядит мой дом,

И как звучит рояль.

Уж безысходность и печаль

Одолевают,

Склизкло и гадливо

Прикосновение их.

Воспрять б душой,

Да пароксизм отчаяния

Во мрак влечёт сознание моё.

Найти б Тот Смысл,

Да уж душа расслаблена

И жадно пожирает отходы тела тленного мои…»

Тоска… «Неужели всё? Дальше вновь застопорилось…»

Вдруг, он резко остановился, подбежал к столу и вновь схватился за перо:

«Уж руци, нози опустились,

Культи висят безвольно вовсе».

«Нет, всё. Дальше никак! Утро вечера мудренее. Завтра до полудня сестра любимая обещала навестить. Надобно вовремя лечь спать, а утром успеть приготовить ей что-нибудь лакомое. Московская жизнь развращает. Прозябаю в комфорте, не совершая ни малейшего полезного действа. Нет, негоже так, надобно прекращать всё это. Начинать иную жизнь. Вот и Государь вернул давний обычай проводить пасхальные дни в старой столице. Надобно радоваться нашей московской жизни. К примеру, повести сестрицу на городские празднования Пасхи».

Серый с мутиной на небесах день плавно перешёл в ночь. Перед самым зарыванием под тёплое одеяло, Сергей вспоминает, что ему следует полить недавно «спасённый цветок», выброшенный кем-то из соседних домов в горшке прямо на улицу. Сбросив войлочные туфли у кровати, он бежит по холодному полу уже босиком в одних подштанниках и выливает добрый кувшин воды под неприглядное странновато-колючее своей шершавостью невиданное им доселе чахлое растеньице. В сумраке молодому человеку кажется, что усыпанные мелкими жёсткими чешуйками листиков ветви в благодарность зашевелились. Он было засомневался, глазам не поверил. Тычет пальцем в веточку пожухшую, а она словно тянется к ладони, ласки хочет. Сергей снимает дешёвые оловянные очки, переносит своё грузное тело к постели, близоруко щурясь на хаос своих одеял, ползая по кровати, подтягивая неуклонно растущий живот, после чего мучительно пытается заснуть. Начинаются попытки выбросить всякую дурость из головы. Охотин часто вспоминал детство, игры с любимой сестрой на даче, если не спалось. После подобных умиротворяющих мыслей можно было успокоиться. Так случилось и в этот раз. «Худенькая девочка в стоптанных розоватых прюнелевых ботинках, стоящая у забора, из-за которого свешивалась буйная масса соседского малинника, давящая кривящееся шаткое сооружение. Девочка ждала обожаемого братца, и они вместе шли в ближайший лес якобы по грибы, но так это говорилось лишь окружающим, а на самом деле они, по большей части играли в прятки, или просто мечтали, сидя на берегу речки, где поменьше комаров. В детстве он больше всего любил рисовать полосу елового леса, синеющего на горизонте в виде нехитрой щётки-силуэта и мечтать о таинственности и нехоженности своего леса. Старшие братья уже тогда смеялись, что он каждый день переводит бумагу на одно и то же, ведь «мог бы намалевать один раз и успокоится». Но нет, Серёже необходим был каждый Божий день свой лес, как продолжение старого. Этим ему хотелось показать, сколь обширен и велик был его лес. Старшие братья отличались исключительной непонятливостью, а Охотин Номер Три, как звали Сергея в семье согласно старшинству, редко испытывал желание общаться со старшими братьями. Всех братьев от рождения отец звал по номерам, как было ещё при Александре I заведено для офицеров-однофамильцев. Возможно, он делал так, желая видеть всех своих сыновей всенепременно офицерами. Но своим братьям Глебу, Димитрию и Аркадию, с их полной посвящённостью своему делу, Сергей по-доброму завидовал. Столь же часто изображал Серёжа и толстенный дуб с серым стволом простым карандашом, а позже и баобаб, когда узнал о таковом удивительном дереве. Рисовал и их в немалых количествах, удивляясь порою сам себе. Прятал рисунки от братьев, да и от родителей, которые бы тоже не поняли унылого однообразия рисунков. «Вот завтра с Евпраксией поговорим, а на следующий день отца надлежит со днём ангела поздравить. Угораздило со Страстной субботою совпасть. Надо будет ещё немного провизии прикупить – в доме моём шаром покати». С этой успокаивающей мыслью разум Сергея Охотина погрузился в глубокий сон юности. Сын генерала Охотина знал, что послезавтра не день ангела, но день рождения отца, который не любил так его называть, поскольку был назван Гордеем из-за упрямства деда, в противу святцам. Едва Сергей протёр глаза с первым лучом солнца, с тем, чтобы перевернувшись на другой бок, вновь отдаться во власть Морфея, как всплыла мысль: « Кто же это сказал: «Страсть к бумагомаранию является, очевидно, признаком развращённости века». Кто бы ни был, но он глубоко прав! Ведь я же просто щелкопёр и никто более, борзописец жалкий. Значит и я развращён! Не зря отец плюётся на декадентщину… А ещё кто-то не так давно сказал, что декадент это утонченный художник, «гибнущий в силу своей утонченности». Звучит изыскано, но только внешний эффект… Не подобает Охотиным гибнуть ради этого». После таких мыслей сон уже не шёл. «Вспомнил: Монтень это сказал о развращённости своего века! Старина Мишель Монтень. Вот поганец, сон мне нарушил! Развращён и я. Изучал увлечённо в университете годами и филологию и философию, а толку-то от меня для общества? Но грех это – впадать в уныние. Надо пойти и побриться для начала. Полезно будет и отдохнуть от занятий мысленных недолго». С утра муза вновь отвернулась от Охотина. Чтобы отвлечь себя от нелёгких дум он порылся в толстой пачке старых газет и взгляд его остановился на номере «Московских новостей» за второе января 1900 года. В редакторском эссе было написано следующее: «С последним полуночным ударом часов 1900 года наступает новый век. На смену отжившего прошлого является новое XX столетие со всеми своими жгучими запросами настоящего и неизвестностями будущего… Кто знает, может быть, именно Отечеству нашему суждено стать той силой, в которой народы увидят оплот международной справедливости, равновесия и мира? … Но если эта миссия возложена на нас Провидением, то для исполнения её мы должны в новом веке ещё старательнее вдумываться в смысл великих национальных основ своих и ещё более свято хранить и возделывать их». Сергей призадумался: «Пророческие слова: «старательнее вдумываться в смысл великих национальных основ своих». Написано сие уж два года назад, а ведь никто в верхах так, до сих пор, и не «вдумался…» Всю Великую пятницу творчество вновь никак не клеилось и от полного упадка настроение спасло лишь общение с милой сестрёнкой, которая даже вынудила его вместе пропеть Канон о распятии Господа и «На плач Пресвятой Богородицы». Говорили много о других братьях, особенно о Пете, которого вот-вот могли выгнать из университета за долгие исчезновения.