Илья Земцов - Возврата к старому не будет

Закружил Лиде голову солдат, пригнавший автомашину в колхоз. Он писал ей по два письма в неделю. Вначале Лида не отвечала. Затем, как долг вежливости, стала реденько писать ответы. Через месяц уже отвечала на каждое письмо. А если долго письма не было, переживала, ждала, думала, не разлюбил ли. Сама не ожидая, посредством писем влюбилась. Правда, об этом никому не говорила, но народ от письмоносца все знал. В деревне разносчики всех вестей – письмоносцы, сплетницы и нищие. От них ничего не скроешь. Все они видят, все они знают.

Косы у Лиды в звене точил Алексанко и тоже косил, но тянулся позади всех, в хвосте, далеко отставая. Женщины отпускали в его адрес острые шутки.

– Если бы с нами косила Марья Тимина, от нее ни на шаг бы не отстал. Когда к ней идет, словно ефрейтор, голову высоко держит, грудь вперед. Ноги строевой шаг отбивают.

Алексанко молчал, колкости пропускал мимо ушей, как будто разговор вели о ком-то другом. Он хорошо знал золотое правило: перед бабами не оправдывайся, в спор не вступай – засмеют, нигде не дадут прохода. Притом порученное председателем дело – точить косы – считал очень важным. Поэтому наточит косу, скажет: «Остра, как бритва», осторожно положит рядом с собой в сторону хозяйки, улыбнется и берет следующую.

– А все-таки ты счастливый человек, Алексанко, – сказала бригадир Лида на очередном привале. – У тебя все три сына остались живы. Беда тебя обошла. Правда, средний Устин пришел израненный, хромой. Да он и дома-то у тебя был десять дней, уехал учиться. Хромает сильно, но нога-то у него своя. Пройдет время, поправится, будет бегом бегать.

Алексанко отложил косу в сторону, на сей раз молча, не сказал: «Остра, как бритва». Взял в руки следующую, внимательно осмотрел лезвие и бросил серьезный взгляд на Лиду, чуть заикаясь, сказал:

– Ты ничего не знаешь, а говоришь. Какой из Устина жилец? Еле-еле душа в теле. Три раза был ранен. В нем уже и крови-то своей нет, вся влитая. Шутка сказать, удален тазобедренный сустав.

Алексанко протянул к Лиде руку, чтобы показать, где находится тазобедренный сустав. Та быстро встала и отошла, села чуть подальше. Женщины захохотали.

– Я сказал бы тебе наедине, – продолжал Алексанко. – Здесь говорить не могу, народу много. Он ведь на низкий табурет не сядет, ему нельзя. Представь себе, нога не гнется во всех трех суставах. Если положить его на землю на спину, ему на ноги не встать. Сидеть нельзя, стоять тоже. Что он за человек? Худущий, кожа да кости. Еще перенес какую-то гангрену, по-нашему заражение крови. Сколько парень муки принял. Самое главное, я от него большего ожидал. Помните, в августе 1941 года приходил на два дня в отпуск в деревню, после первого ранения. Какой был красавец, старший лейтенант. Еще в то время командовал батальоном. В то время я думал, быть ему генералом.

– Ух ты, куда хватил, – заговорили женщины.

– Уехал тогда на фронт, – продолжал Алексанко. – Словно в воду канул. Через два месяца похоронную получили и письмо от полковника. Полковник писал, что наш сын погиб на его глазах, но похоронить с почестями не удалось. Немцы заняли территорию, и им пришлось отступить. Мы со старухой оплакали его. Тогда почти в каждую семью письмоносец приносила похоронные. Горе было в каждом доме.

Через два месяца после похоронной получаем от сына открытку с несколькими словами: «Жив-здоров, обо мне не беспокойтесь. Все хорошо». Старуха зажгла свечи перед образами, долго молилась, пока не прошептала все молитвы. Хорошо, что она не больше одного куплета в каждой молитве знает, а то хватило бы ей на день. Она говорила: «Наш Устин воскрес». Я ей говорю: «Он же не Иисус Христос. Вдолбила себе в голову «воскрес». Ну, думаю, хорошо, что ненароком его в отпуск не пустили. Отправил бы он нас тогда в психлечебницу, а то и на тот свет. Мы же его покойником считали.

Получили от него еще два письма и опять ни слуху ни духу. Я поехал в военкомат, а там мне вручили другую похоронную. Сам военком пригласил меня в кабинет. Назвал меня по имени и отчеству, сказал: «Ваш сын, капитан, пал смертью храбрых. Мы, его земляки, гордимся его мужеством и подвигами». Я подумал: «Вот если бы ты пал смертью храбрых, я гордился бы, а сына жаль». Вместо гордости долго мы со старухой оплакивали его. Я ходил в город в церковь, отслужил по нему три панихиды. Больше не ждал, что воскреснет.

Через полгода от него снова такая же открыточка. Снова пишет: «Жив-здоров, все хорошо». Вот тут уже меня зло взяло. Думаю: «Какой ты каналья, над стариками издеваешься. Вот я напишу тебе такое письмо». А писать было некуда. На открытке обратного адреса не было. Старуха снова помолилась Богу и сказала: «Воскрес из мертвых».