Татьяна Скворцова - Восход стоит мессы

Карл перевел на него мутный взгляд.

– Что происходит, что происходит…Избавление от гугенотской скверны, вот что происходит…Десница святой католической Церкви простерлась над нами, и дух наш воспарит через очистительный огонь, – бессвязно проговорил король, затем мечтательно добавил: – Видел бы ты, друг Наварра, что делается в городе. Скоро на улицах не будет ни одного поганого еретика, и святая благодать воссияет над моим несчастным королевством…

Он продолжал говорить что-то еще в том же духе, но Генрих его уже не слышал. Почему-то до этого ему не приходило в голову, что за стенами замка творится то же самое. Он наивно думал, будто хуже того, что он видел своими глазами, быть уже не может. Теперь же осознание размеров бедствия обрушилось на него с новой силой. Тысячи людей, которых он привел сюда, гибли сейчас на улицах Парижа, а он мирно беседовал с их палачом. Вдруг еще более страшная мысль резанула его. В городе была Катрин, его младшая сестренка, последний родной человек, оставшийся у него после смерти матери. Он вспомнил, как накануне вечером отправил ее в парижский особняк, наивно полагая, что там для нее будет безопаснее, чем в Лувре. Генрих живо представил себе, как толпа озверевших фанатиков расправляется с охраной, вламывается в дом, убивает прислугу, затем проникает в ее покои… Ужас скрутил его внутренности…

– Сир, там моя сестра! – Генрих непочтительно оборвал длинную тираду короля. – Ей всего тринадцать! Сир, пощадите ее! – он искательно заглядывал в глаза королю, пытаясь увидеть в них последние признаки человечности. Теряя от нахлынувшей паники остатки гордости, он готов был ползать в ногах у Карла и целовать сапоги, если бы только это помогло достучаться до потухшего сознания владыки Франции. Однако взгляд короля оставался тупым и безмятежным.

Тогда Генрих в ярости схватил его за расстегнутый ворот дублета и сильно встряхнул, так что голова его величества мотнулась назад.

– Сир, спасите мою сестру! – в отчаянии крикнул он, вложив в свой крик весь ужас, всю ненависть к этому слабоумному борову, лишь по недосмотру Божию носившему корону Франции. Сильные руки Легаста и Гуфье отшвырнули его от короля в угол комнаты. Однако его вспышка возымела действие. На лице Карла вдруг появилось осмысленное выражение.

– Ну что ты орешь, как блаженный, – недовольно произнес он своим обычным брюзжащим тоном, в котором не было и следа безумия. – Ничего с ней не сделается. Там мои люди. Ее защитят.

Он не лгал. Генрих понял это сразу, и сжавший его сердце ледяной обруч немного ослаб, давая возможность дышать.

Карл отлично все понимал, его сумасшествие было лишь маской, позволяющей скрыться от окружающего кошмара. Слабый и трусоватый политик, он вовсе не был жесток. Жертвуя тысячами жизней неизвестных людей, он все же пытался спасти хотя бы тех, кого знал лично, и именно ему король Наваррский и принц Конде должны были быть признательны за то, что до сих пор живы.

– Благодарю вас, сир, – искренне произнес Генрих.

***

А город тем временем бурлил кровавой пеной.

По сигналу колокола церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа отряды городской милиции, солдаты и ополченцы герцога де Гиза приступили к последовательному истреблению старших офицеров протестантской армии. Дома, где остановились вожди гугенотов, заранее были взяты под наблюдение, чтобы никто из особенно ценных жертв не ушел живым. Все выходы из Лувра были перекрыты людьми господина де Коссена, получившими строгий приказ не выпускать никого из сторонников принцев Бурбонов.

Задача регулярных войск состояла в том, чтобы, избавившись от полководцев, лишить гугенотов возможности сопротивляться. Однако инициатива властей оказалась cэнтузиазмом подхвачена горожанами и чернью, и в скором времени жестокая, но объяснимая «военная операция», направленная против верхушки протестантской армии, превратилась в массовое истребление всех гугенотов.

Ненависть, взращенная последним десятилетием религиозных войн, замешенная на страхах, подогретая безнаказанностью и вином, в одночасье взломала все заслоны христианского воспитания и человечности, выплеснулась на улицы города. Толпы убийц и насильников, людей, которые еще несколько часов назад были скромными торговцами или аптекарями, примерными отцами семейств, затопили Париж.

Некоторые магистраты противились резне. Прево Парижа Жан ле Шеррон неоднократно отдавал приказы сложить оружие и разойтись по домам, но разве могли его теперь услышать? Ворота города закрылись, и Париж превратился в гигантскую ловушку, в которой за одну ночь погибло несколько тысяч человек.