Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

Он весело и радостно поздоровался с Андреасом, и последний понял, о ком говорил врач, когда, не дожидаясь с его стороны вопроса, вскричал:

– С сегодняшнего утра мы перевалили через гору! Горячка исчезла. Пестрые призраки покинули ее, и после полудня она заснула. Когда я оставил ее час тому назад, она спала крепко и спокойно. До сих пор ее потрясенная душа жила точно во сне, но теперь, когда горячка исчезла, скоро вернется и сознание. Она еще никого не узнает – ни Агату, ни госпожу Эвриалу, ни даже Диодора, которому я вчера мог позволить на одно мгновение посмотреть ей в лицо. Чтобы ее не беспокоил шум детей, мы перенесли ее из большого дома в сад, в маленькую виллу напротив места молитвы. Там спокойно и прекрасно, и воздух свободно доходит до нее через широкую дверь веранды. Императрица не могла бы пожелать для себя лучшей комнаты во время болезни. И как Агафья ухаживает за нею! Ты прав, что шагаешь так скоро. Вон там угасает последний отблеск солнца, и скоро начнется божественная служба. Диодором я тоже доволен, юность такая почва, на которой моему искусству легко пожинать лавры. Только когда душа потрясена так глубоко, как душа Мелиссы и ее брата, дело и при молодости подвигается не так быстро вперед. Однако же, как я сказал, мы находимся по ту сторону болезни.

– Слава Богу, – сказал Андреас, – подобные вести молодят, я мог бы бегать, как мальчик.

Здесь они вступили в хорошо содержавшийся сад, который широко раскинулся позади длинного дома Зенона. На зеленых лужайках возвышались прекрасные группы старых высоких деревьев и великолепных кустарников. Вокруг одного источника цвели на тщательно обработанных грядах прекрасные цветы. Пальмовая роща замыкала сад и бросала тень на садовую церковь Зенона, площадку, окруженную, точно стеной, густыми кустами тамариска.

Маленькая вилла, где находилась комната больной Мелиссы, стояла среди зелени, и веранда, к широко отворенной двери которой была перенесена постель страждущей, как только сделалось прохладнее, была обращена к саду, к пальмовой роще и к месту молитвы, окруженному нежными ветвями тамариска.

Агафья сидела около Мелиссы, и когда большие и малые фигуры, которые только что пересекли сад в одном и том же направлении, исчезли за тамарисковой изгородью, молодая христианка с любовью посмотрела в слишком бледное, нежное лицо своей страждущей подруги, осторожно прикоснулась губами к ее лбу и прошептала спящей, точно та могла слышать ее голос:

– Я иду только для того, чтобы помолиться за тебя и за твоего брата. – С этими словами она вышла в сад.

Немного спустя послышались глухие, ради спокойствия больной, удары в медную доску, которые возвещали маленькой общине начало богослужения. Оно отправлялось каждый вечер, не беспокоя больную, но сегодня этот приглушенный звон разбудил ее. Она в недоумении посмотрела вокруг себя и хотела встать, но была слишком слаба для этого.

Ужас, кровь, раненый Диодор, Андреас, осел, который вез ее ночью, таковы были образы, теснившиеся в страшной путанице ее проснувшегося ума.

В Серапеуме она тоже часто слышала резкий звон меди. Не там ли она? Не во сне ли она видела свое ночное путешествие со своим раненным женихом? Может быть, она лишилась чувств в этих страшных комнатах для мистерий, и звон меди пробудил ее. При этой мысли по ней пробежал холод.

Она в страхе не решалась открыть глаза, чтобы не встретить снова чудовищных изображений на стенах и повсюду.

Вечные боги! Если ее бегство из храма и спасение Диодора Андреасом были только сном, то дверь могла отвориться каждое мгновение, и мог явиться египтянин Цминис или какой-нибудь из его сыщиков, чтобы потащить ее к самому страшному из людей. Она уже не раз просыпалась наполовину, и когда при этом на нее нападали подобные мысли, то она снова лишалась возвращавшегося сознания, и ее снова потрясала лихорадочная дрожь.

Но на этот раз ей казалось, что голова ее стала свежее, туман в глазах рассеялся, звон в ушах исчез.

Уже при первой попытке прийти в себя ее пробуждавшийся ум сказал ей, что если она находится еще в Серапеуме, и отворится дверь, то Эвриала может войти к ней, чтобы ободрить ее, чтобы сжать в своих материнских объятиях, чтобы и ей…

Здесь она внезапно вспомнила об обещаниях, которые нашла в писаниях христиан. Она вспомнила с величайшею ясностью, какого любвеобильного утешителя она нашла во Христе и с какою радостью она призналась Эвриале, что исполнение времени теперь действительно наступило для нее и что она ничего не желает искреннее и глубже, как сделаться христианкой.