Георг Эберс - Тернистым путем [Каракалла]

То, что в эту ночь привлекало больше всего, находилось во внутренних комнатах, потому что снаряжатели умерших выставили здесь все самое лучшее и красивое, что только они могли предложить покупателям.

Староэллинский обычай сжигать мертвых окончил свое существование уже при Антонинах. В прежнее время здесь можно было найти разные украшения для костров; теперь здесь было только то, что относилось к погребению покойных в земле или в особых усыпательницах.

Рядом с саркофагами из мрамора и из грубого камня с пластическими изображениями и без них помещались гробы из дерева и покровы для мумий, к головному концу которых прикреплялось изображение умершего. Вазы и кувшины всякого рода, амулеты различных форм, пряности, бальзамы в склянках и коробках, маленькие фигурки богов и куколки из обожженной глины, аллегорическое значение которых было известно только египтянам, стояли длинными рядами на низких полках. На верхних были выставлены бинты для мумий и покрывала для усопших, здесь из грубой, там из самой тонкой ткани, парики для голого черепа остриженных мертвецов, а также шерстяные венки и простые или художественно вышитые тэнии [12]для эллинских покойников.

Здесь не была пропущена ни одна из множества вещей, которыми александрийцы всех племен и вероисповеданий снабжали и украшали своих усопших.

Некоторые мумии стояли также в готовности для отправления их в другие города. Самые дорогие из них были обернуты тонким полотном розового цвета и обвиты сеткой из шнурков жемчуга и золотых украшений, с обозначением на передней стороне покойного его имени.

В одной узкой и очень длинной комнате были выставлены портреты, которые должны были потом быть прикреплены к головному концу мумий только что умерших людей, бальзамирование которых еще не было окончено.

И здесь лампы большею частью погасли, и конец зала уже пропадал во тьме. Светильники были вновь зажжены только в середине ее, где были выставлены лучшие произведения искусства.

Портреты были написаны на тонких досках из сикоморы или кипариса и большею частью выдавали свое назначение – исчезнуть в глубине какого-нибудь склепа.

Портрет Коринны, написанный Александром, стоял посреди задней стены длинного зала, в хорошем освещении и, как настоящий изумруд от фальшивого, сделанного из зеленого стекла, сплава, выделялся из множества окружавших его картин.

Один зритель указывал другому на это великолепное произведение; но хотя большинство признавало талант художника, который его создал, многие главную заслугу его приписывали очаровательной прелести оригинала. Один из этого чудно гармоничного сочетания линий выводил заключение, что Аристотель прав, усматривая отличительную черту прекрасного в порядке и соразмерности, между тем как другой уверял, что, глядя на это лицо, он признает истину учения Платона о торжестве добра и красоты. Это лицо, говорил он, так невыразимо прекрасно, потому что оно есть зеркальное отражение души, которая, в полном обладании девическою чистотою и добродетелью, не тронутою никакою дисгармонией, снова сделалась бесплотною. Из-за этого завязался горячий спор о сущности красоты и добродетели.

Другие желали получить ближайшие сведения о недавно умершем оригинале портрета.

Богатый отец Коринны и братья его принадлежали к числу самых известных людей в городе. Один, Феофил, был верховным жрецом Сераписа, другой, младший, Зенон, заставил много говорить о себе. Он, особенно в юности, отличался распущенностью, затем оставил торговлю хлебом своей фирмы, может быть, самую обширную в свете, и – это была всем известная тайна – принял крещение.

Набальзамированное тело девушки вместе с портретом предполагалось поместить в наследственной фамильной усыпальнице в Арсинойском округе, где фамилия владела большою поземельною собственностью. Посетители с интересом слушали рассказ бальзамировщика о том, с каким великолепием щедрый отец покойницы намеревался похоронить свою любимую дочь.

Александр и Мелисса вошли в зал при самом начале этого рассказа и слушали, стоя в последнем ряду, позади других посетителей, находившихся между ними и портретом.

Когда рассказчик окончил, любопытные разошлись, и Мелисса могла наконец ближе рассмотреть произведение брата. Она долго стояла, не говоря ни слова, но затем повернула лицо к художнику, и из глубины ее сердца вырвалось восклицание:

– Может быть, красота выше всего в мире!