Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Молодой прапорщик, начавший разговор, произнёс:

— Страх — вот объяснение того, почему народ безмолвен, а власть деспотична...

Лицо брата Василия мгновенно вспыхнуло.

— Больше всего в жизни презираю страх и слепое повиновение. Эти оба чувства недостойны ни разумных повелителей, ни разумных исполнителей.

Встал с кресла и, заложа руки за спину, сделал несколько шагов вперёд и назад Михаил Орлов. Сказал твёрдо, с некоей даже самоуверенностью, как и подобает генералу:

— Ставя себя выше законов, государи забывают, что они тем самым ставят себя вне законов человечества! Да-с, господа, таков вывод, к коему нельзя не прийти.

Из дальнего конца гостиной донеслось:

— Иными словами, генерал, вы полагаете: ежели деспот нарушает законы, сама история определяет нам путь к его устранению?

Другой голос вызывающе перебил:

— Нет! Только не это! Моя рука никогда не подымется, чтобы пролить кровь.

— Хорошо! — отозвался вновь Сергей Муравьёв-Апостол. — Тогда другая рука может в итоге пролить нашу кровь.

Орлов остановился возле кресла, но не сел:

— Я закончу свою мысль. Если государи, как я сказал, ставят себя выше законов, невольно получается одно из двух: или сии законы справедливы — тогда к чему же не хотят и сами подчиняться оным? — или они несправедливы — тогда зачем они хотят подчинить им других?

«Не похожа ли сия мысль на «Вольность», что уже пошла гулять по обеим столицам?» — подумал. Алексей. Подобное уже не раз высказывалось самим Рейном-Орловым в тесном кружке «Арзамаса». Да раньше, раньше, ещё за границей, когда впервые встретился с ним, своим ровесником, первым вступившим в Париж и за это получившим генеральское звание. Ещё с тех самых пор запомнились Михайловы же слова: «Все народы европейские достигают законов и свободы. Более всех народ русский заслуживает и то и другое».

Впрочем, похожее тогда, в самом конце войны, высказывали и Тургенев Николай, и брат Николая Григорьевича Репнина, тоже молодой генерал Сергей Волконский.

Но тогда говорилось как о вожделенной мечте: вот если бы создать в России такое единение, такое политическое общество!..

А нынче, в этих стенах, что, как не тайное собрание? Да нет, откуда? Кто-кто, а Василий бы сказал...

На редкость невероятными совпадениями одаряет иногда быстротекущая жизнь, подумал Жуковский. Ещё вчера новый адъютант великого князя Николая Павловича был ему совершенно незнаком. Но стоило только услышать его фамилию — Перовский, как тут же выяснилось, что он родной брат Алексея. А дальше — уж совсем неожиданные и удивительные сочетания с его, Жуковского, собственной судьбой.

Во-первых, оказалось, что они тёзки, во-вторых, из одного, так сказать, гнезда — из Московского университетского пансиона, в-третьих, оба были в сражении при Бородине. И все эти переплетения несмотря на существенную разницу в возрасте на целых двенадцать лет.

Не понаслышке, не с чужих слов создавался знаменитый «Певец во стане русских воинов». Двадцатидевятилетний поручик вместе с воинами московского ополчения находился на левом фланге сражающихся. Вокруг летали ядра, пули, всё грохотало и гремело, охваченное тучами порохового дыма. Но то было не самое пекло, не самое грозное испытание. И даже приключения юного Петра Вяземского в той битве, когда под ним убили одну и ранили другую лошадь, не шли ни в какое сравнение с тем, что выпало в военной судьбе Перовскому Василию и что не могло не задеть впечатлительной натуры Жуковского-поэта.

Но более всего, вероятно, удивила Василия Андреевича общность их судьбы. Конечно, он знал от Алексея о графе Разумовском и о них, Перовских, его «незаконнорождённых».

И сам, разумеется, поведал о собственном родном отце, тульском помещике Афанасии Ивановиче Бунине, и о своей матери — бывшей пленной турчанке Сальхи, принявшей на русской земле имя Елизаветы Дементьевны. Записан же он был в управе как усыновлённый соседским помещиком, от которого и получил фамилию и отчество.

Не любили бередить свои душевные раны ни Жуковский, ни братья Перовские, но коль заходила речь о детстве — могла невольно выплеснуться и боль. И как ни прятали её за шуткой, за деланным вроде бы равнодушием, а беспокойное чувство нет-нет да неожиданно царапало сердце.

Отныне в Петербурге поэт, преподававший русский язык и словесность жене великого князя Николая Павловича — великой княгине Александре Фёдоровне, и адъютант этого князя жили в Анйчковом дворце и постоянно встречались друг с другом.