Юрий Когинов - Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Сам автор знал изъяны сочинения, наверное, лучше любого критика. Ещё года четыре назад он писал Софи о своей работе:

«Как это ни глупо, но попробую поговорить с тобою о «Серебряном». Я не дотрагивался до него, но я его не покинул и очень его люблю...

Правда, что надо его переделать, и обделать неровности в стиле, и дать характер Серебряному, у которого никакого нет... Я часто думал о характере, который надо было бы ему дать, — я думал сделать его глупым и храбрым, дать хорошую глупость, но он слишком был бы похож на Митьку.

Нельзя ли было бы его сделать очень наивным... воспользоваться характером Л., то есть сделать человека очень благородного, но не понимающего зла, но который не видит дальше своего носа и который видит только одну вещь зараз и никогда не видит отношения между вещами. Если бы сделать это художественно, можно было бы заинтересовать читателя подобным характером...»

Характер главного героя проявлялся как человека благородного и верного, удавались лики и персонажей второстепенных, но тем не менее выписанных живо. И всё же что-то оставалось недотянутым, незавершённым.

Конечно, сказывалось и то, что писался роман долго — начал чуть ли не юношей, увлёкшимся «Историей государства Российского» Карамзина, кончил же совершенно взрослым, сорокатрёхлетним. Как портной на платье, он видел швы и даже, увы, заплаты, хотя поначалу в этом не решался признаваться и себе.

Но зрело и другое ощущение: не всё до конца сказал о времени и о Грозном, как стал их понимать в процессе завершения романа.

Теперь, когда «Серебряный» окончен, явилась мысль, которую он вдруг так чётко осознал, что не мог не сказать о ней в предисловии: «В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и нравственному чувству читателя он набросил на них тень и показал их, по возможности, в отдалении. Тем не менее он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования».

Нет, не отпускал его Иоанн Грозный, не отпускало время и те люди, которые продолжали жить в нём, авторе, когда на последней странице уже поставлена точка...

День близился к закату, и потому в низких солнечных лучах купола церквей, башенки в углах ограды, стены и крыши монастырских сооружений стали менять свою форму и окраску, всё больше воскрешая в воображении и дворец, который когда-то стоял здесь, и даже сооружения Московского Кремля и его причудливые соборы.

Кремль ведь тоже хранил память о деяниях Грозного, и всякий раз, когда Толстой приезжал в Москву, он шёл в Кремль, чтобы сильнее проникнуться духом древности.

Глядя на старинные башни — круглые, четырёхугольные, с острыми шпицами, — на бойницы, всевозможные ограды, он всегда почему-то чувствовал какое-то содрогание, будто прикасался к чему-то тайному, чему нет и никогда не будет отгадки. И ему на какой-то миг становилось страшно.

Что же должен был чувствовать сам человек, носитель верховной власти, заточивший себя в этих сказочных, напоминающих драконов и жар-птиц башнях и теремах?

Да и для него, властелина-деспота, жизнь в Кремле, как и существование в царской слободе, была, наверное, наполнена страхом.

Собственно, страх испытывали все, он был постоянной силой, которая никогда не убывала, а бескрайне множилась и росла, подминая под себя всех подневольных и заставляя быть неспокойным самого царя. Тот, кто наверху, знал: его гнёт создаёт возмущение, возмущение вызывает меры предосторожности, предосторожность же снова усиливает опасность. И тогда самая крутая, самая надёжная ответная мера — кровь.

Но опьянённому кровью властелину неведомо, что кровь вызовет новую кровь, и так — круг за кругом погоня за страхом и преследование тем же страхом...

Так как же могло существовать такое общество, которое не только смирилось с кровавой жестокостью царя-деспота, но даже смотрело на него без негодования?

Дарья Тютчева была не то чтобы очень хороша собой, но свежа тем очарованием молодости, которое нередко и с успехом может соперничать даже с подлинной красотой.

Правда, Дарья появилась при дворе, когда ей шёл уже двадцать четвёртый год, но тонкая фигурка в сочетании с непосредственностью манер и открытостью души делали её на редкость привлекательной. И теперь, спустя три года, эти её качества не поблекли.