Олег Ермаков - Родник Олафа

Сычонок слушает и уже по сторонам сторожко озирается, к бате и костру жмется. А над ними звезды так и горят, и месяц в Гобзе колышется. Вода пробулькивает у плотов, шепчет что-то. А соловьи все не унимаются, щелкают с переливами, так красиво, будто их уже одолевает смертная истома. Мешают слушать-то ночь… Но пока огонь горит и батька не спит, ночь не так и страшна.

А батька еще рассказывает про того князя-волка, что-де и в Киеве тот на столе сидел, сами киевляне того восхотели, из темницы князя вызволили, куда заманили его враги. И киевляне те князем его над собой поставили. Такая в нем сила была кудесная. А потом ему и самому прискучил Киев и вся власть, бросил все и убёг. Убёг волком серым в свой Полоцк. Но сперва с набранным войском посягнул снова на Новгород, да неудачно, и новгородцы его схватили. Ну? Так и отомстили же за поруганную Софию? За кровь и грабеж? То-то, что и нет! Отпустили! Такова была его чародейная сила. И вернулся князь в свои поля волчьи над Дюной. Только Лютич его уж помер. Но он и сам управлялся на своих волчьих праздниках, до стен Смоленска дорыскивал, правда, взять города так и не смог ни разу. Но добычу вез и вез отовсюду в свой Полоцк. И города новые ставил. Земля полоцкая при нем расцветала, богатела. Дюну до моря покорил. Дань на литву наложил.

…И не помер, а серым обернулся, так и скачет по двинским полям…

– И к нам забегает? – спрашивает, потягиваясь, Страшко Ощера.

– Не вызывай волка из колка, – роняет Зазыба Тумак.

– А может, и с твоим Хортом смоленским переведывается, – откликается, зевая, отец.

– Или это ён самый и есть? – встряхивается Страшко Ощера.

– Где же там поживает?

– За Смоленском, вверх по Днепру есть село Немыкарское. От того села до Долгомостья, а тама чрез болото велие и ведут мостки к двум горам Арефиным, меж их тот Хорт и проживает.

– Откудова те ведомо, Страшко Ощера?

– Люди сказывают…

– Да я слыхал, твоя Кудра куды-то в Смоленск и хаживала вымаливать чадо? – вдруг оживился Зазыба Тумак. – Страшко Ощера?! Ай, говори, к Хорту и ходила, а не к Борису-Глебу?

Страшко Ощера смотрит в костер, сучья подбрасывает и молчит. Чуб его в отсветах огненным кажется. В глазах красные червячки кружатся.

– Скажи, клянемся Перуном и Дажьбогом, Докуке не поведаем, – просит Зазыба Тумак.

Страшко Ощера усмехается, дергает себя за огненный чуб.

– Да что тебе хоть Перун, хоть Дажьбог?

Зазыба Тумак смеется, показывает пролом в зубах.

– Тебе Докука пролом и содеял, – продолжает Страшко Ощера. – Тута!

Он ударяет себя в грудь.

– И ведь Кудра-то понесла… – бормочет отец.

– Не на того ли Хорта твое чадо и похоже?

– Так девочка у меня, – отвечает Страшко Ощера.

– Ну-ну…

– Так и ты бы мальца свез, – говорит Страшко Ощера.

Отец машет рукой.

– Нету моей веры старым колдунам трухлявым.

– Так что ж табе твой бог с овечками не поможет? – спрашивает Страшко Ощера. – Почто не отомкнет мальцу рот?

Возгорь Ржева развел руками.

– Ларион Докука сказывает, на то есть особая, выходит, Евойная воля.

– Как так?

– А вот так. Выходит, это зачем-то надобно. Промысл таков Божий. Или мука нам всем.

Сказал и перекрестился отец.

А Страшко Ощера плюнул.

Костер пригас, речи умолкли. Еще немного у рдяных угольков посидели и пошли кто куда, кто в шалаш полез, кто отошел справить нужду. Сычонок отливал в траву и вверх глядел. А там все посверкивают рубины-то – ровно сам Всеслав на них сверху смотрит, медленно поводит головой в кровавой короне. У Сычонка даже волоски на спине дыбом поднялись. И он побыстрее юркнул в шалаш, притулился на овчине, а с краю вскоре лег отец.

Полежали, покряхтели, устраиваясь…

И Зазыба Тумак мощно захрапел сквозь прореху в зубах-то.

– Завел былину! – воскликнул Страшко Ощера со своего краю.

– Ткни его там… – попросил отец Сычонка.

Мальчик и вправду сунул кулаком в храпящий бок. Да куда там. Зазыба Тумак храпел и храпел. Кто-то что-то еще говорил… Кашлял… А Сычонок уже разбегался и прыгал на уходящий плот… да и не плот это был, а лодка-однодеревка. И наладился он в ней плыть далеко-далёко. Да только оказался почему-то под холмом Вержавска. И там снова его мальчишки дразнили по-всякому, и среди всех особо старалась рыжая Светохна. Вот дура-то поганая.

Пробуждение было мучительным. Сычонок не мог пошевелить ни рукой ни ногой без боли. Все тело ныло. И было еще совсем рано, даже солнце не поднялось. А все плотогоны уже вышли из шалаша. Доносились их голоса, кашель. И соловьи снова пели на все лады. Всю ночь хоры не унимались. Не устали и под утро. Сычонка будил отец.