Олег Ермаков - Родник Олафа

– Кто таков? – послышался голос.

Сычонок взглянул на говорившего. Это был пожилой грузный человек с редкой бородой колечками и редкими усами, в шапке, отороченной мехом, в плаще кирпичного цвета и коротких сапогах. У него были большие серо-голубые глаза.

– Говори, пащенок [45] Щенок, молокосос. ! – прикрикнул рябой, крепко державший мальчишку за шиворот.

– Ну, чей ты наследок [46] Наследник, потомок. ? – снова спросил пожилой.

Сычонок смотрел на него сквозь слезы и молчал.

– И что за крамола тута случилася? – снова спросил пожилой, кивая на разрушенный шалаш и разбросанные тряпки.

И до Сычонка начало доходить, что это не те можжевеловые вепри. Он огляделся, утирая глаза.

– Да развяжи ты ему язык, Нечай! – воскликнул кто-то.

И рябой Нечай снова потряс мальчишку за шиворот.

– Да говори же, что за свара тута бысть?! Кто мертвяков пустил рекою? Не те ли плотовщики? А ты с кем был?

И Сычонок уже понимал, что никогда больше не увидит ни отца, ни Страшко Ощеру, ни одноглазого Зазыбу Тумака. И ноги у него подгибались, не держали. Так что рябой Нечай притомился его держать на весу и отпустил. Сычонок сел на землю и уткнулся лицом в ладони с едва зажившими мозолями и заплакал безудержно, так что плечи его ходуном ходили, лопатки тряслись.

Все молчали.

Выплакавшись и обессилев, Сычонок затих.

– Василь Настасьич, – сказал кто-то, – здеся негоже ночь пережидать, скаредное [47] Скверное. место.

– Давай, пошли дальше, – отвечал пожилой человек в плаще кирпичного цвета.

– А с мальцом што?

– Эй, иде твоя истобка [48] Изба. ? Откудова ты, отроче?

– Вишь, молчит, будто карась. Ну, ишшо заговорит. Не очухается никак. Давай, телок, подымайся на ладью, поплывешь с нами. Али тут близко живешь? Ну?! Останешься?

И Сычонок испуганно взглянул на спрашивавшего и замотал головой.

– О, гляди-ко, разумеет. А куды тебе? Вверх или вниз-то надобно?

Сычонок молчал. Он и сам не знал, куда ему теперь податься. Все спуталось в его голове.

– Ладно, пошли.

И Сычонок по сходням из двух связанных липовым лыком досок поднялся на ладью. Тут у бортов сидели мужики в серых льняных рубахах, в шапках, а кто и простоволосый, только волосы ремешком прихватил. Между ними лежало что-то, укрытое дерюгой. Василь Настасьич занял сиденье с овчиной у мачты. На корме сидел с веслом могучий мужик с черной пушистой бородой. Рябой Нечай устроился рядом с Василем Настасьичем. Сходни убрали и шестом оттолкнулись от берега, и ладья двинулась. Сычонок не мог сообразить, куда же? Вверх или вниз?

Весла дружно ударяли по воде, и ладья сильно шла – вперед али назад? Мимо проплывали лесистые берега. Над рекой царили прозрачные весенние сумерки. Начинали щелкать соловьи. После дневного жара становилось прохладно. И дрожь снова пробирала Сычонка. Мужики, сидевшие совсем близко, чуть наклонялись вперед, а потом откидывались назад, вращая тяжелыми веслами в дырах в борту. От них наносило запахом пота. Им-то было тепло как днем.

Сычонок поглядывал пытливо на пожилого мужика. Звали его, как отца. И это Сычонка немного успокаивало. Но кто мог поручиться, что его не ждет расправа, что он не таль [49] Заложник. ? Хотя вроде эти ладейщики и не походили на можжевеловых вепрей.

Сычонок так и не мог уразуметь, в какую же сторону они плывут.

Гребцы ладно работали веслами без команд. Видно, давно сработались и все знали. А ладья была большая и тяжелая. Сычонок прежде таких и не видывал на Гобзе. Туда заходили лодки поменьше. И у самих вержавцев таких не было.

Василь Настасьич сидел спиной к нему, лицом вперед, привалившись к мачте.

Крикнула цапля, тенью пролетая впереди: «Вав!»

Будто летучая собака. Баба Белуха толковала, что раньше такие водились, переплутами прозывались. Поля охраняли с посевами. А ежели их не задабривать, то и скаредное учиняли: пропускали кабанов, и те все перерывали. В лунные ночи, толковала баба, можно было позорути, как оны, эти собаки крылатые, над полями кувыркаются в тумане. А то прыгнут и побегут по туманам, как по льдинам.

Ладья то входила в холодные потоки воздуха, то снова в теплых плыла. И Сычонка то озноб тряс, то отпускал. Да и все события последнего времени были таковы: то яркие жаркие картины радости, то ужас и хлад. Мальчика просто лихорадило. Он уже не мог остановиться. Так стучал зубами, что сидевший слева гребец с выгоревшими на солнце русыми почти белыми волосами и темными густыми усами отпустил одной рукой весло, пошарил около себя и сунул молча мальчику овчинную безрукавку. Тот обернулся, посмотрел и взял ее, надел. Но озноб не унимался. Сычонок сидел, скрючившись, и дрожал. Страх уже не владел им. Он впал в особое состояние равнодушия. Ему уже все равно было, куда они плывут и что с ним будет дальше.