Глеб Пакулов: Гарь

— В ледник его, греховодника, — посоветовал Аввакум.

Из сеней донеслось удалое:

Стефан плеснул руками, укорил себя:

— Мой недогляд, вот грех-то!.. Ещё в плясь пойдет!

Хованский свёл Лазаря с крыльца, и тот заартачился, потянул князя под навес в прохладу. Там на соломенной подстилке и за храпел сразу, как свернулся. Князь пошёл со двора по сомлевшей, податливой под подошвой, гусиной траве. Во всю мочь наяривали кузнечики, всё ещё плавал над Боровицким холмом звон, но теперь он был благостно-ласковым, растяжным.

Из Боровицких ворот Хованский вышёл на мост через Неглинную. Влево от него сонно текла, пожулькивала в брёвнах плотов Москва-река, мельтешила солнечным бисером. Берега обезлюдели, только на портомойных сплотках в устье Неглинной одинокая стрелецкая жёнка с высоко подоткнутым мокрым подолом без устали истязала вальком немудреное белье. Навстречу князю с другой стороны Неглинной из правобережной стрелецкой слободы шел, Хованский сразу узнал его, боярин Фёдор Ртищев, молодой, начитанный, щедрый податель христорадствующим, за что был прозван «сердечным печальником». Встретились на середине моста. Приветливоглазый Фёдор обнял князя, расцеловал.

— Заждался я тебя, Иван! — душевно признался он, открыто, по-детски глядя на него. — Рад видеть здравым. Никон-то как?

— Улидишь, — пообещал Хованский, тоже довольный встречей с боярином.

— Добро-добро, — закивал Фёдор. — Я тебя, брат, порадую! Ух, каких певчих да монахов киевской учёности вывезли мы из Печерской лавры! Сейчас они насельниками в Афанасьевском монастыре жительствуют. И греческий язык разумеют и латынь! Я школу достраиваю, учиться у них будем. Они и в справщики книг годятся, государь о том пытал их. А распев, распев-то какой у киевлян!.. Нашего куда благостней. Государь послушал — ослезился.

— Уж такая ль услада латинянское пение? — Хованский потрепал боярина за плечо. — По мне, так мы по-своему ладом распеваем, как пт г ты и деды… Ты к Стефану? Там все наши. Очень знатный разговор я им наладил.

— Вроде обижен чем? — участливо поинтересовался Ртищев.

— Рад я тебе, Фёдор, — ответил, как отгородился от долгого разговора Хованский. — А греков-побирушек да малороссов с их угодливостью к ереси латинской не люблю. Упаси Бог! Прощай.

Тяжело топая по настланным широким плахам, князь перешёл мост, миновал сторожевые рогатки слободы и направился домой, жалея, что оставил в обозе коня. Тут, в низинке, с верховья Неглинной в спину ему поддувало влажным, чуть прохладным ветерком, отложистые берега речки сохранно зеленели, цвели буйным луговым разнотравьем.

«Туманы утрешние поят травку», — вслух подумал Хованский и припомнил себя мальчонкой в ватаге одногодков, как с визгом и криком ловили выползающих на берег по мокрой от туманов траве юрких сомов. Для такой охоты с вечера притаскивали какую-нибудь пропастинку и поутру, чуть свет, начинали потеху. Сомы были большие, с гибким широким плесом, усатые.

«Дождя бы, — глянув в широкое безоблачное небо, мысленно попросил он. — А то беда, Господи, сушь».

Никон пожаловал в хоромину Стефана уже ввечеру. Жара немного унялась, открыли окна. Вечерняя заря вырядилась красно и iiihdoko, в полнеба.

— К ветру, — предсказал он. — Ещё и дождичка натянет, Бог даст.

О своей поездке в Соловки Никон уже рассказал, теперь больше расспрашивал сам. Сидел за столом на дубовой скамье, покрытой красным сукном, великотелесен, умиротворён. Был он одинок, давно уж, после смерти детишек, постриг жену в монастырь, сам постригся. Обосновавшись в Москве, любил бывать в гостеприимном доме царёва духовника, чтил Стефана за ум, за великую преданность вере отеческого благочестия. Когда составился кружок ревнителей, занял в нём достойное место. В хоромине бобыля Стефана можно было длить разговоры всю ночь. Находил он нужный тон и с умудрённым годами Нероновым, и со вспыльчивым Аввакумом. Сюда частенько заглядывал и Алексей Михайлович. И не только как сын к духовному отцу и не как государь к подданным. Приходил к единомышленникам, считая себя, и справедливо, членом кружка ревнителей благочестия. Здесь он отдыхал в опрятно-простецкой, греющей душу обстановке от дел государственных, от тягостных дум боярских, жалоб, прошений. И не только. Беседуя с такими разными людьми, как Неронов, епископ Павел Коломенский, Аввакум, царь набирался мудрости, особенно у рассудительного Никона. Этот седеющий, волнующий толковостью речей митрополит был любим им сыновьей любовью. Государь был убеждён — нет неразрешимых дел, если брался за них Никон, по выражению Стефана, бел конь среброузден. И обязательно разрешал их раньше, чем исхитренные дворцовыми интригами думные бояре.