Глеб Пакулов - Гарь

Прищурился протопоп, окинул хватким взглядом всё в солнечных высверках раздолье Волги, высмотрел один, второй и третий кораблик под белыми платочками-парусами. Правили они поперёк реки к Юрьевцу.

«Кто-то важный жалует, — определил. — И не купцы. Очень уж блёстко на корабликах. Может, войско подможное из Москвы к воеводе Денису Максимычу плавет?»

И поспешил к берегу, к пристани. «Грамотка какая от государя будет. Али Никон что шлёт, — тешил себя, ускоряя шаг. — Або Стефан с Нероновым чем порадуют».

Шаг Аввакума — косая сажень. Шёл, а вроде летел, подхваченный под руки попутным ветродуем. К берегу поспел раньше кораблей. Народ на берегу расступился пред протопопом, утих. Скоморохов средь них не заметил, гнусных личин и харь тоже. И чертенят — измазанных парнишек — не было: шныряли, шалили обыкновенные детки, однако и со следами сажи на любопытных мордахах, кое-как оплеснутых водой.

Корабли большие, таких прежде Аввакум не видывал, разве во сне являлись, ловко подбежали к пристани, разом обрушили надутые груди парусов. Корабельщики без суеты, но быстро причалились канатами. Много голов в стрелецких шапках выставилось из-за борта, над головами светились широкие лезвия бердышей. На верхней палубе блистали доспехами важные рейтары, переговаривались, гортанно взлаивая, дымили трубками.

На носу корабля стоял с сотниками и стрелецким полугодовой боярин-воевода Василий Петрович Шереметев — высокий, с покатыми плечами. Лазоревый кафтан по брюху обвит алым кушаком, за кушаком два пистоля с золотыми насечками по гнутым рукоятям. И сабля широкая в серебряных ножнах низко подвешена на серебряных же цепках. Стоял подбоченясь, оглядывал насмешливыми глазами укутанную во всякую рвань толпу, что-то выговаривал сотникам. Видно было — ждал хлеб-соль. Узрев протопопа, прищурился, вспомнил что-то и, улыбнувшись, кивнул головой. Аввакум поклонился.

— Что воевода ваш, — Шереметев метнул глазами на город, — не отплыл ли? Пошто не встречает? Али сны доглядает? Так беги, поп, ударь сполох пожарный. Буди!

Аввакум знавал Василия Петровича, острого на язык, нравом вредного, но сердцем отходчивого. Ответил вежливо:

— Собрался наш воевода. Грузится на подворье. Пожди.

Шереметев, должно быть, весёлое сказал сотникам, те хихикнули, а двое спрыгнули на причал, помчали в гору к Волжским воротам.

Протопоп пристально, осуждая, глядел на сияющее, выбритое и припудренное лицо воеводы. И тот глядел на Аввакума, поглаживал рукоять пистоля.

— А мы знакомцы с тобой… Ты ведь из Лопатищ? — вспомнил он и хохотнул. — Десять годков скапало, а ты и не постарел. Всё вздоришь?

Аввакум хмуро глядел на воеводу. Василий Петрович тоже по-строжал, разглядывал на знакомце выгоревшую от солнца скуфью, такую же ряску, порыжелые, стоптанные сапоги. Разглядел и красные нашвы, тоже линялые.

— Горде-ец, — укорил и закачал головой. — Уж и протопоп и борода что бредень, а всё беден. Нешто из кружиц копейки не гребёшь, от мзды воротишься? Ну-ну! Не мутись, знаю — свят до пят, не ждёшь злата и славы от человеков. Так уж удостой, взойди на корабль, да дружину на врагов одоленье благослови, оружие покропи.

— Пошто войско твоё без служителя?

— Ну дак был, — задёргал щекой, кривя улыбку, боярин. — Бы-ыл! Да сплыл. Лазарем прозывался попец, да вишь ты — убёг с корабля ночью. Никто не видал как. Может, по воде пеши ушлёпал, бывает… Уж ты благослови, батюшка, не отступись от сирых, — властно загрёб рукой. — Эй вы! Подмогните протопопу.

Весёлой оравой стрельцы вывалились с корабля на причал, взняли Аввакума высоко на руки, перебросили на палубу.

Люд на берегу притих, чуя потеху. Аввакум оправил рясу, подтянул поясок, пождал, глядя на задранные к нему из трюма бородатые лица стрельцов, взялся подрагиваемой рукой за наперсный крест медный. Стрельцы смахнули красноверхие шапки, почтительно склонили головы. Стало тихо. Стали слышны крики чаек, посвист ветра в снастях. Он морщил, мырил Волгу, разводил волну, она, побулькивая, оплёскивала смолёные борта судов.

Шёпотом почти чёл протопоп молитвы, осенял воинов крестом. Благословил, сложил на груди руки, земно поклонился идущим на смерть, прося прощения и сам прощая им обиды вольные и невольные. С грельцы надели шапки, пошли всяк на своё место. Шереметев стоял за спиной Аввакума.

— Ну уж меня с сыном Матфеем благослови, отче, на особину, — приказал воевода, шиньгая протопопа за рукав ряски.

Аввакум обернулся, глядел на отца и сына холодным, отчуждающим взглядом. Младший Шереметев, Матфей, едва ли не одногодок ему, в расшитом затейливыми петлями зелёном бархатном кафтане, в лёгкой собольей шапочке улыбался румяным выбритым лицом, косил одним глазом. И воевода был не в гожем виде: волос на сдобном лице скошен ножницами до корней, над верхней губой лишь струнки усишек на немецкий обычай, да с нижней на подбородок виснет ржавый клочок.