Глеб Пакулов - Гарь

— Так какого он рожна двуперстие сломил, ежели кулаком, а то и копытом окидывайся — всё в благодать Ему? Зломудр пастырь павших. Чего ж он тогда на собачонку твою греческим патриархам жаловался?

— Как знаешь? Ты ж в Сибири был?

— Я в миру живу, милой человек, — закручинясь, ответил Аввакум, — знаю о казнях братии моей, боголюбцев, знаю, что государь за моё посланьице к нему гневен на меня, знаю — не сидеть мне в справщиках на печатном дворе… А пошто на собачку жаловаться?

Стрешнев заулыбался, стал рассказывать.

— Ну, Никон завсегда был зол на меня, да и я не любил и не люблю его. Есть за что. Вот когда государь в Польше воевал, он тут вовсю царём великим выявился. Скольких добрых людей разорил и по миру пустил. Иосифу, царство ему небесное, и не снилось такое, хоть тоже был сребролюбец. А этот восемьдесят пять городов подгрёб под свою патриаршую область, да с пахотами, со крестьяны, а удельных князей по ссылкам растолкал. Я писал о том царю не един раз, да грамотки мои как-то всё попадали не к тому государю великому, а к другому, более великшему, кой царскую власть ставил куда как ниже патриаршей. Вот уж орал на меня! А я терплю, не перечу рёву его медвежьему. Веть ему сничтожить меня — плюнуть, да не смеет: я сродник царю, как-никак. Ну и сходились ко мне друзи, тож им обиженные, обедали, кое-что не таясь сказывали. А была у меня, и теперь она есть, собачонка чёрненькая, неболыиенькая, но смышлёная стервька, только что не говорит. И вот чего она протяпывала, а веть никто не учил: сядет на задние лапки и обеими передними важно так машет, ну как патриарх благословляет. Я и прозвал её «Никон». Отзывается. Скажу ей: «Ну-ка, Никон, благослови нас, иже на тебя уповаем, из братины упиваем, а она неупиваема есмь». Тут она сразу хлоп на задницу и ну лапками махать. Гости вповалку хохочут, уж так-то всё с патриархом схоже. Но дошло до Никона про наши игрушки. Позвал, отчитал, мол, богохульствуешь, а я ему рёк — не моя та затея, а псинкина, может, она по собачьему чину тоже патриарх пёсий. Никон рыкнул на меня, аки зверь, проклял и посохом за дверь вытолкал. И всё.

— А не всё, Роман, — засмеялся Аввакум. — Уж не утаи ответ греческих иерархов.

— Да што и таить. Все знают, — улыбнулся Стрешнев. — На вопрос Никона, нельзя ли подтянуть меня вместе со псиной под строгую статью церковного Устава о богохульстве, Макарий, посовещавшись с Паисием и другими иереями, отписал так: «Бывает, мышь поточит в алтаре зубками просвиру, но это не значит, что она причастилась. И пёсье благословение — не есмь благословение». И что скажу, — давясь смехом, доложил Стрешнев. — Прознав про ответ, Алексей Михайлович ох как повеселился, да не один — все в Верху дворца весьма потешились.

— Ну пошто он Указу не издал мышей из церквей изгонить, — отсмеявшись, спросил Аввакум. — А с имя заодно и никониян, грызущих нашу веру, яко крыс. Славно было бы, — вздохнул протопоп.

Не мог сидеть тихо Аввакум, зная, что друзья-боголюбцы мучаются в цепях по подвалам, и пошёл, как прежде, говорить народу на торгах, площадях и улицах. И снова люд слушал, ходил за ним толпами, а он, в окружении Христа ради юродивых «яко свитой горней», казался воистину пророком, вернувшимся волей Божьей из смертных пустынь сибирских, дабы восстановить порушенную веру дедичей. И опять запустошились храмы. Князья церкви заваливали дворец жалобами, наседали на самого упрямого протопопа, а он отмахивался от них и без устали проповедовал люду:

— Народец, бедной, мается на толсторожих седьмицу, а в един день недельный притащится к церкви, а там и послушать нечего: по латыни поют, в глаза, как мухи, с крестом-растопыркой лезут, и лба перекрестить не на что, у святых на образах, что у новых пастырей, червонные уста и щёки толсты. Да прозри, дурачищо, болишь слепотою — предание веры нет от никониан-попов, ни от чёрных, ни от белых, оно едино от Исуса Христа. Не дивись на их тучные брюхи, таковы и у коров есть, да лиша лепёхами гадить горазды, што белая, што чёрная корова.

Недавно поставленный в митрополиты Павел и рязанский архиепископ Илларион особенно старались в докладах царю:

«Протопоп Аввакум своими криками безумными многих людишек вкрай застращал и от церквей отбил, а за Москвой-рекою в Садовниках храм Софии вконец запустошил, и ныне, государь, прихожан в ней нету, а в которые ввёл, и службы по-старому и попов-перемётчиков к тому приохотил». И списки речей Аввакумовых прилагали и, читая их, мрачнел Алексей Михайлович: