Наталия Филимошкина - Предрассветный сумрак

Старый еврей хорошо знал эту проклятую арестантами дорогу. Сейчас прямо, затем налево, потом по скользкой каменной лестнице вверх, и еще вверх, и опять прямо и налево. И так до бесконечности, изо дня в день, пока он не сойдет с ума, или не умрёт, как Карл, тихо и незаметно.

Давид вздрогнул – перед ним была дверь. Массивная, дубовая, обитая кованым железом. Такую не вышибешь и не разломаешь. Один из стражников постучал, и она тут же открылась. Старый еврей почувствовал, как зашлось сердце. Он крепко зажмурился, боясь смотреть на этот жуткий мир, в котором жил и к которому уже привык. Стражников грубо его втолкнул. Не удержавшись на левой ноге, Давид упал на каменный пол. Еврей попытался встать, но боль скрутила тело и, на какое-то мгновение он потерял сознание. С усилием встряхнув головой, от которого, как показалось Давиду, она чуть было не слетела с плеч, он делал бесполезные попытки подняться. Страх и боль сковывали движения. Он извиняюще улыбался, задирая к верху голову и пытаясь поймать взгляд палача, но почему-то упорно избегал смотреть на высокое, дубовое, грубое кресло, стоявшее посредине камеры, возле длинного узкого стола.

– Да поднимите же его! Он что, так и будет на полу валяться?

Этот резкий, недовольный голос вселил в Давида успокоение и уверенность. Он смело посмотрел на кресло и с облегчением вздохнул. Оно было пустым. Положив большие, крепкие ладони на плечи еврея, палач резко дёрнул его на себя, от чего Давид, чуть было не потерял сознание. Поддерживая за руку, палач подвел его к помощнику инквизитора, итальянцу Рене Клауделино. Тот сидел на широкой скамье возле стола. Крепко сжав тонкие губы, он недовольно смотрел на старого еврея и палача.

– Да оставь ты его в покое!

Палач послушно отошёл в сторону. Оказавшись без опоры, Давид покачнулся, но на левой ноге всё-таки удержался, правая была раздроблена, а сидеть на полу не разрешалось.

Его одновременно и радовало и беспокоило, что в камере кроме Рене Клауделино больше не было ни одного представителя Священного трибунала, если не считать писаря, что сидел в дальнем конце стола.

– Имя и фамилия?

Маленький старый горбун, исполнявший обязанности писаря, тут же склонился над листком пергамента. В камере царил полумрак, коптили факелы, в камине гудел огонь, цепи, от сильных сквозняков, подвешенные за крюк тихо позвякивали.

– Давид Кацнельсон.

Рене Клауделино недовольно поморщился и с тоской посмотрел на еврея. Он заранее знал, какие вопросы будет задавать и какие ответы на них услышит. Не в первый и видимо не в последний раз перед ним стоял этот арестант. Как обычно, помощник инквизитора заметил:

– У тебя гадкая фамилия. Еврейская.

Давид неопределенно пожал плечами. Он уже научился не держать зла на столь обидные слова.

– Как давно живёшь в Бремене?

– Всю жизнь.

– Сколько тебе лет?

– Пятьдесят два.

– Чем занимаешься?

– Ювелир.

– У тебя есть семья?

– Да, двоё взрослых сыновей. Они тоже ювелиры.

– А жена?

– Она больна, поэтому не работает, больше домашним хозяйством занимается.

– Тоже еврейка?

– Нет, немка, её зовут Герта.

– У тебя есть братья, сестры?

– Был брат. Он умер двадцать семь лет назад.

– И от чего он умер? – Клауделино задал вопрос таким елейным голосом и так пристально посмотрел на Давида, что тому стало не по себе.

– Он … он был приговорен к смерти.

– Что ты говоришь! – Рене с сочувствием посмотрел на еврея. – И, кто же вынес ему столь страшный приговор?

Давид закрыл глаза и выпалил:

– Крестьяне.

– Что же им сделал твой брат?

Старик неопределенно мотнул головой.

– Это были беглые крестьяне и скрывались они в господском лесу. Однажды, мой брат, проезжая через лес, был ими схвачен. Над ним издевались, ограбили, а потом приговорили к смерти. Его утопили.

– Ну что ж, – Клауделино на мгновение задумался, – такие преступления уже давно стали частыми в наших землях. А, как звали брата?

– Михель Кацнельсон.

Клауделино вдруг стал серьёзным.

– Ты всегда откровенен с церковью?

– Всегда! Мне нечего скрывать, моё имя честное и незапятнанное!

– Ты помнишь, что ложь – это один из смертных грехов?

– Я никогда не беру столь страшный грех на душу!

– Если бы все были такими как ты, – Рене мечтательно поднял глаза к вверху, но увидев паутину, недовольно поморщился, – может и еретиков не было бы? И крестьяне занимались бы своим делом, а?

– Не знаю, – Давид смущенно пожал плечами.