Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Цепь долгих, и вследствие важности и загадочности, радикальности дилеммы напряженных размышлений, привела ее к выводу, что ей, чтобы еще раз позволить себе отдать себя мужчине, по видимому нужно мужчину любить, испытывать к нему что-то очень личное, внутренне правдивое и ясное. Что с мужчиной, которому она позволит себе отдаться, ее должно связывать что-то личное, внутреннее, нравственное, гораздо более глубокое и настоящее, более важное, нежели желание. Этот мужчина должен быть ей понятен, интересен и близок как человек. Она должна ощущать себя связанной с ним делами и планами, самыми важными внутренними побуждениями, жизнью и судьбой, наконец, а не не одним лишь желанием обладать его телом и испытать удовлетворение от того, что он обладает ею. Она должна ощущать всю внутреннюю ясность и правду чувств к такому человеку, человеческих и личностных чувств, а то самое главное внутри, что ее тревожит и заботит, к чему-то побуждает, определяет ее решения, ее зарождающиеся в мыслях планы и цели, должно найти в таком мужчине отклик. Вот в этом всем, многом и сложном, она вдруг увидела непререкаемое условие такого еще не давно простого и доступного – возможности стать близкой телом и отношениями с каким-то из многочисленных, окружавших ее обожателей. При мысли о том, чтобы еще раз позволить себе слиться с кем-то, кто ей по сути не ведом, не близок душой и по настоящему не интересен, использовать его для этого и после ощутить нравственную боль и пустоту, мучительную чуждость того, кто только что был в ней – она начинала чуть ли не с испугом кричать себе мысленно «нет, только не это!», и сжимала челюсти…

Да, она красива, в свои двадцать восемь даже более, чем в двадцать два, но уже в двадцать два, при мысленной констатации этого, она стала задавать себе безжалостный вопрос – ну и что, собственно? Да, это заставляет мужчин вожделеть ее, обещает никогда в обозримом будущем не оставаться в одиночестве, быть уважаемой и популярной, получить достойное предложение руки и родить красивых детей, и поговори с кем-нибудь из сверстниц – подобное единственно и нужно женщине в жизни. Факт в том, однако, что всё это, доступное ей благодаря ее красоте, ей как выясняется, совершенно не нужно, мучительно и пугающе не нужно, или по крайней мере – нужно после очень многого иного, куда более важного. Да, она красива и мужчины жаждут обладать ею, ну и что? Кому из них при этом важно и понятно то, чем она живет внутри себя? Многие ли из этих, восхищенных ее красотой мужчин, разделят тот ужас при мысли о смерти, который уже так много раз накатывал на нее, овладевает ею зачастую при совершенно обычных, спокойных обстоятельствах, после упоения ночной близости с кем-то? Кто из них поймет и разделит весь тот сонм тревог, мыслей и терзаний, смутных еще побуждений, борений и пронизывающих самую привычную жизнь мук и вопросов, который пришел в ее жизнь вместе с этим ужасом? Кто из них испытывал подобное, как-то решал и разрешил это для себя, сможет объяснить, что же с этим – жутким, неотвратимым, что обязательно будет и предстоит, хоть пусть маячит пока еще вдалеке, делать? Кто знает, что делать с таким простым, не отделимым от жизни, но таким жутким – предстоит умирать? Она вглядывалась в мужчин и вообще людей разных возрастов, силясь найти того, кто как-то это решил и поднимал для себя, интуитивно стараясь приблизиться к пожилым, ибо кому же, как не им, думать об этом в первую очередь. Обнаруженное было загадочно и не утешительно – большинство людей, как выяснялось, простых и из мира музыки, средних лет и пожилых, ничего не желают об этом знать, думать обо всем этом, таком простом и неотвратимом, как-то разрешать это панически боятся, не хотят подчас беспрекословно, просто живут, стремясь совершенно не знать думать о том, к чему всё идет и чем всё кончится, что неумолимо ждет. Талантливые мужчины из музыкальной академии, сверстники или уже состоявшиеся, в основном тщеславны, жаждут успеха, популярности у таких, как она, статей в газетах и восхищенно завистливых разговоров за спиной, но этого главного, как попытаешься поговорить с ними, поднимать для себя не хотят. О сверстницах и речи не шло – им, да и вообще многим окружающим, она стала в этих своих вопросах и переживаниях чужда, и иную бы из-за такой чуждости заклевали, но она, царственная и будто с картин красавица, талантливая и подающая колоссальные надежды пианистка, чьи пальцы не теряли ловкости и быстроты даже под листовскими этюдами, заставляла принимать и признавать ее такой, какова она есть. В музыке она слышала и находила это – о да, в музыке находила! Звучащим пафосом бетховенских аккордов, божественной тайной волнительных мелодий Шопена, оркестровой вселенной недавно трагически умершего Малера, очень многим иным… Особенно близок ей был в этом Шопен – у него одиночество и неразделенность в главном, ужас перед смертью, весь сонм мучительных переживаний, с подобным связанных, звучат наиболее убедительно и вдохновенно, проникновенно и ясно, заставляя подчас содрогнуться, чуть ли не умереть самому от полноты чувств и переживаний над клавишами, вынимая из них звуки. Начинаешь вдумываться в нотные записи и играть музыку – и находишь, понимаешь в ней это и многое иное, с этим связанное, вступаешь с ней об этом в диалог. Но попробуй найди диалог об этом, таком важном и изначальном, с окружающими людьми, так часто не глупыми и талантливыми – и наткнешься лишь на пропасть и пелену тщательно оберегаемого неведения, так что лучше уж и не пытаться…