Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Однако, часы на Ратуше напевно и чаруя пробили десять – пан профессор и не заметил, как полившиеся потоком мысли отобрали целые полчаса. В дверь постучали. Пан Юлиуш Мигульчек, секретарь декана, в огромных, с трудом облегчающих его близорукость очках, тот самый, который имеет родственников в горах на словацкой границе, открыл дверь, почтительно и глубоко склонился, чуть не вызвав у профессора Житковски слезы: всё было как обычно. Как обычно старый и очень добрый поляк глядел своими «рачьими» в линзах глазами. Как обычно испытывал удовольствие оказать глубоким поклоном почтение всеобще уважаемому человеку, и красота его отдающих старыми шляхетскими манерами, временами полонезов и изгнанников-дворян движений, как обычно же радовала глаз и душу. Да всё и должно было быть как обычно – именно так Юлиуш Мигульчек, уж лет тридцать наверное секретарь декана, должен был зайти сегодня в кабинет к профессору и пригласить его сначала на торжественное заседание, которого две недели ждала подготовленная речь, а после – на две первых торжественных лекции к «новобранцам». Всё должно было быть как обычно, как предполагалось, планировалось и думалось еще вчера. Но кто же знал, что пока пан Мигульчек с чепцом-сеткой на голове, чуть похрапывая, пытался обрести редкое в его годы благо сна, пока доцент Кшиштоф беззаботно кутил с друзьями в кабачке на Рыночной площади, празднуя наступление нового, обещавшего немало радостей и событий рабочего года, пока пан профессор Войцех Житковски, на пахнущей яблоками даче, тонул в волнах неожиданно нагрянувшего счастья и объятиях прекрасной возлюбленной-аспирантки, где-то далеко, во основном на Западе и Севере, однако так же и на Юге, строились в боевой порядок солдатские части, прогревались моторы и заливался в баки бензин, отдавалась честь, взметались в воздух в приветствии решительные, словно механические руки и делались последние приготовления, а переодетая в форму польских солдат группа «эсэсовских» диверсантов готовилась совершить под покровом последней летней ночи свое черное дело – расстрелять собственных солдат на пограничном пункте и этим дать повод бесноватому маньяку развязать самую страшную в истории человечества войну? Кто же из них, мирных и мерных в образе жизни обывателей, ищущих сон семьянинов и чиновников, вечно терзаемых профессоров философии, жаждущих приступить к учебе новых студентов, молодых карьеристов и усталых трудяг, встречавших эту последнюю мирную и летнюю ночь 1939 года в Кракове, Варшаве, Гданьске и Познани, Закопане и Аушвице мог знать, что еще две недели до этого их судьбы и судьбы их детей и родителей, их страны и многих других стран, были безнадежно и безжалостно предопределены игрой двух хитрых и циничных сумасшедших, решивших поделить мир… что обратного хода всем страшным, грядущим и ни кем до конца не мыслимым событиям уже нет, ибо уже отпечатаны протоколы секретных соглашений, и поставлены на них подписи, и два маньяка, плоть от плоти детища безумного и нигилистичного времени, уже шутливо делят последние крохи должного вот-вот быть разрезанным политического пирога?..

– Пана профессора просят прибыть к одиннадцати часам в большой зал Коллегиум Новум – лекций, намеченных на обед, не будет, и не будет ученого совета, но планировавшаяся церемония, решили у пана ректора, пусть и в измененном порядке, должна состояться обязательно – пан Юлиуш Мигульчек почтительно и напевно, как многие годы привык, обращается к Войцеху, они встречаются глазами. Они знают друг друга очень давно, собственно – близорукие глаза пана Мигульчека сопровождают всю жизнь Войцеха Житковски в Университете. Он был секретарем декана, когда новоиспеченный Войцех поступил в Ягеллонский университет студентом права. Он журил Войцеха за не слишком хорошую успеваемость в конце первого года на факультете права. Он, различив в глазах восемнадцатилетнего Войцеха по настоящему серьезную решимость бросить право и наметившуюся карьеру адвоката, и перейти на факультет философии, проникся борениями в молодой судьбе и душе и помог будущему пану профессору уладить все бюрократические тонкости. Он был свидетелем вдохновенных лет учебы Войцеха, блистательной защиты Войцехом дипломной работы по только что заявившей о себе в голос немецкой экзистенциальной философии. Часто виделся с ним в годы «бегства» из Университета, встречал его победное возвращение автором признанных книг, имеющим право на то, что было недоступно талантливому и подающему надежды выпускнику. Он поздравлял Войцеха с получением докторской и профессорской степени, да вообще – он, этот благородных манер человек из старой краковской семьи, стал для жизни и судьбы пана профессора фигурой знаковой. И вот сейчас, искренне и давно симпатизирующие друг другу, они смотрят друг другу в глаза и очень многое понимая о происходящем, ищут слова, чтобы выразить всё переполняющее их душу и ум. Глубокую встревоженность в душе старого поляка не могут скрыть ни огромные линзы его очков, ни выработанные в течение многих лет напевные интонации в голосе.