Анна Пушкарева - Кусок мяса

А война… Как часто сламывает она культурные установки человека, заставляет орать и плакать, как младенца, который, в силу своей беспомощности, боится всего на свете. Стыдно ли это? Скорее, это нормально, – осознал я тогда, – и я кричал, от страха и боли, пока земля ни приняла и ни накормила меня тёплой жижей, в которую превратили её сотни пар солдатских сапогов.

На войне быстро учишься не только премудростям жизни и человеческой природы, – но и в сжатые сроки постигаешь многие науки: топографию, биологию, геологию. Валяясь в грязи, я успел подумать, надо же, как заболочены берега у реки Стоход – совсем как в том краю, где я родился, деревне Ириновке, что в Шлиссельбургском уезде Санкт-Петербургской губернии. У нас там тоже все на торфяниках. Как будто родной землицы глотнул! Мое сознание нисколько не помутилось, не случилось со мной такого эффекта, как с Андреем Болконским. Я ясно помню, как друзья-гвардейцы вытащили меня с поля боя, как полевой хирург тут же сделал мне операцию по извлечению шрапнели, как меня перебинтовали и положили под навесом рядом с другими ранеными. Сказали, что отправят в госпиталь, куда я очень не хотел. Ну что делать мне было в этом госпитале?! Хотя родом я был из дворянской семьи, меня с рождения никто не баловал, условия жизни у нас были самые простые, даже аскетические. Мальчишкой я рос рядом с крестьянскими ребятами, и мой быт нисколько не отличался от их быта. Конечно, у меня была учеба, науки, языки —мама моя очень строго за этим следила и говорила со мной только на французском или немецком. В остальном же я любил в льняной рубахе, выправившейся из штанов, сбежать куда-нибудь в поля, где крестьянские ребята играли в казаки-разбойники.

А госпиталь ассоциировался у меня со скучным заведением, почти тюрьмой, где так мало движения, жизни! Я любил атлетизм, обожал читать про подвиги древнегреческих атлетов и сам как-то с детства приобщился к занятиям спортом: любил бегать, прыгать, резвиться. А когда начал физически развиваться, стал поднимать веса, заниматься борьбой.

Может быть, моя физическая развитость стала в последствие решающим критерием, благодаря которому меня зачислили в Лейб-гвардии Семёновский полк. Ходили легенды, что туда набирают только статных, высоких и мускулистых молодцов. Но мы, конечно, посмеивались над этими слухами, глядя друг на друга: по сути дела, мы были самыми обыкновенными людьми, встречались среди нас и коротышки.

Поэтому одна мысль о госпитале навевала на меня уныние. Вся эта стерильность вселяла в меня даже какое-то беспокойство. Мое ранение не настолько серьезное, думал я, вот, я могу даже переворачиваться на носилках, ложиться на живот. С детства любил спать на животе, и такое положение таинственным образом всегда успокаивало и умиротворяло меня.

Только эта мысль про детский сон сладкой поступью прокралась в мою голову, как тут же была разорвана в клочья свистом и ударом бомбы, которая, как мне показалось, рванула где-то прямо над моим затылком. Перекрытия навеса разлетелись в щепки, и охваченная огнём крыша упала прямо на меня. Я успел подумать лишь словами молитвы, которую наизусть знал с детства, – и потерял сознание.

«Веруяй бо в Мя, рекл еси, о Христе мой, жив будет и не узрит смерти во веки…»

Отдельную палату Петру Соколовскому не выделили, свободных помещений не было.

– Мария Ильинична, я бы с радостью отдал вам под такую надобность свой кабинет, если бы он у меня был, – улыбнулся Нил Осипович. – Это госпиталь, место, где люди зачастую тяжело страдают от сильной физической боли. Думаю, что каждый здесь это понимает и относится к этому терпеливо.

– Да, но это один из самых тяжёлых наших раненых. Ему и уход нужен особенный.

– Все, что я могу сделать, это перевести его на койку в четырехместную палату. А о гигиене придётся вам позаботиться, Мария Ильинична, раз уж вы решили взять над ним крыло.

Краска ударила в лицо Машеньке.

– Ничего такого я не решала! Просто… жалко его очень…

– О, жалость – это одно из основополагающих качеств русской женщины, знаете ли!

Нил Осипович сдержал данное обещание, и Петра поместили в маленькую палату, где терпеливо ждали своего выздоровления трое таких же тяжелораненых бойца, как и он. Насчёт таких пациентов в госпитале никто не торопился делать прогнозов. Их жизнь могла прерваться, а зачастую, и прерывалась, в любую минуту.

Машенька заслонила койку, на которой лежал Петр, ширмами; сверху накинула простыню. Вышло неплохое подобие палатки, которая призвана была защищать обгорелое тело от проникновения инфекций. Машенька сама стирала и проглаживала перевязочные бинты Петра, сама же делала ему перевязки. Бинты должны были быть ни слишком сухими, ни слишком мокрыми, – степень необходимой влажности она вскоре научилась определять на ощупь.