Алоис Йирасек - В поместье герцога. Роман

Костёл был полон народу. В алтаре на скамье напротив сидели бургомистр и два члена городского магистрата напротив, неподалёку от скамьи старейшин восседала неприступная дочь бургомистра Каченька и прочие дочери самых важных и знатных горожан. Возле Марженки стояли два юных альтиста, за ними – главный бас, пан секретарь поместья, а за ним – второй бас, пан лекарь. Нового тенора видно не было. Всё шло своим чередом, чинно и гармонично – и расположение, и пение, Марженка с юношей пела дуэт, сначала без сопровождения, а когда закончили, уже вступили скрипка и орган.

Потом скрипка смолкла, и только торжественный голос органа раздавался под сводом костёла, потом одновременно стихли и орган, и хор и вступили фанфары – сразу три трубы. Едва они уловили первую тональность, заданную учителем, тот настороженно прислушался, приподняв голову, как будто этим мог уберечь своего спасителя. И тут… тут… в глубине хоры отозвался, как совсем недавно голос: «Уже едут! Едут!», будто ожили и явились три короля, и трубачи выступили на шаг вперёд, провозглашая героическую песнь глашатаев, громко ответило ей с другой стороны зазвучавшее соло, всё ближе и яснее прекрасным голосом Бенды:

– Уже едут! Едут!

И будто посетили святые короли, вступили глашатаи Кликар, Хабр и Лангр, почти свесившись с хор, заглушили тоскливые звуки фанфар, и зазвенело на весь костёл всё мощнее и ярче, да так, что стоящие рядом чуть не оглохли. Но за некоторое неудобство от услышанных звуков было им наградой: они услышали вблизи сочный и мощный тенор молодого чужестранца, распевающего отчётливо и ярко:

– Едут! Едут! Едут!

Регент потонул в блаженстве. Заметил, сколько народу обернулась на этот голос, почти все. Может и подзабыл что, да ведь и прежние порядки за рамки выходили, но в нужный момент он сел за клавесин, приглушённо сопровождая Бенду, стоявшего возле Марженки молчаливой свитой трёх королей и запел:

Именно так и решил Подгайский. Народ уже не только головы свернул – люди просто повернулись к хору. Все взоры устремились на регента, отступившего и осматривавшегося в алтаре пана патера Карлика.

Потом Бенда запел с хором, в котором пели и пан секретарь и пан лекарь.

Превосходно! Ошеломительно!

Снова зазвучали скрипки и другие инструменты, вступление напева декана звенело и кружилось, всё шло как по маслу. И Марженка вошла в нужный образ. Перед тем как взять высокую ноту, голос её обрёл такую силу, что звучал как никогда чисто и звонко.

Бледное личико девушки при этом зарделось. С великим восхищением любовался юной певицей молодой тенор, всё живее солируя вслед за её соло, открывая всё новые возможности голоса. Голубоватые волны курящегося ладана овеивали ароматом весь костёл.

– Ite, messa est! 2 2 Месса закончилась! (лат.) – прозвучало наконец, и великий перезвон подтвердил окончание мессы и наступление полудня.

Народ начал выходить из костёла, и все только и говорили, что о сегодняшней мессе.

Хвалили музыку, хвалили Марженку, но больше всего пение нового тенора. Лицо Подгайского пылало, и едва тот смог оторваться от органа, тут же принялся жать руку Бенды.

А прочие певцы, покидая хор, расхваливали сегодняшнее пение Марженки: «Просто прекрасно!»

Марженка никому ничего не отвечала, просто потому что каждый раз не знала, что и сказать. С полным триумфом уводил регент своих гостей домой, улыбаясь каждый раз, когда народ разглядывал нового певца. А в его школе был накрыт стол.

Минуло воскресенье, и уже понедельник приближался к вечеру.

Отгремел вечерний перезвон и ещё отдавало в зимних сумерках тоскливым заупокойным «о бедных душах». Потом и перезвон умолк, и в приходе всё стихло. С тёмного неба посыпал снег, подгоняемый быстрым ветром. Закат зарумянил окна. Тут и там между домами вспыхивал свет, на улицах постепенно вспыхнули фонари, и тьма отступала. В низеньком домике на улице, ведущей к Находу, зажглись сразу несколько окошек – то был трактир, который тут называли «вертепом».