Софрон Данилов - Манчары

— Ботурусский бай. Знатный и родовитый молодой человек. Басылай…

— Манчары?

— Какой Манчары?..

— Ещё делает вид, что не знает! — Дыыдай затопал ногами, словно хотел броситься на него. — Разбойник, позавчера ограбивший меня! Мы думали, что он подался на восток, и погнались за ним, а он, оказывается, приехал к этому дураку и уже успел «жениться»! — Затем, приглядевшись к Бахсырыя, тотчас же, не дав ему даже опомниться, сорвал с него пояс. — Этот урод ещё сидит, опоясавшись моим поясом!.. Хорошенько обыщите дом и амбары. Этот дурак, наверное, спрятал бандита где-нибудь, а сам лежит пузом кверху, напившись моей водки…

Бахсырыя, всё ещё не совсем понимая, что к чему, сидел и бессвязно бормотал:

— Мой зять… дочь… зять…

Зима. В юрте обледенели окна и никак не могут оттаять, хотя в камине судорожным пламенем пылают поленья.

Перед камином сидят два человека. Один из них — Манчары. На плечи накинута лёгкая пыжиковая доха. Давно не стриженные усы свесились по обе стороны рта. Второй мужчина с широкими развёрнутыми плечами, высокий ростом, но сутулящийся, как бы старающийся казаться маленьким. Это хозяин юрты Кыдамасыт Кынаачай.

Манчары прячется здесь с самой осени, с начала снегопада. У Манчары есть здесь маленький хоспох — чуланчик, устроенный между юртой и хлевом. Днём он находится в нём, вечерами и ночью, когда никого нет, приходит в юрту, гуляет во дворе.

Манчары сидит склонившись, охватив голову руками. Когда в трубу подует ветер, серый пепел разносится по сторонам, угли ярко вспыхивают и как бы рвутся кверху. И в то же время шевелятся и колышутся волосы Манчары, пробившиеся между пальцами. Через какой-то миг угли начинают опять чернеть, и тогда на голову склонившегося Манчары падает серый пепел.

— Басылай, что это с тобой? — тихо спросил Кыдамасыт.

Манчары промолчал.

— Уже поздняя ночь. Подбросить ещё дров или закрыть трубу?

Манчары опять промолчал.

Кыдамасыт тронул его за плечо.

— Басылай, ты уснул, что ли?

Манчары поднял голову, тихо встряхнулся, словно что-то сбрасывал с себя.

— Я не сплю.

— Чем ты так удручён, что голову повесил?

— Кынаачай, в этом мире есть одна вещь, которая сильнее всего, — дума. А я, дружочек, весь так и задавлен самой горькой думушкой!

— Что ты, дорогой! Неужели такой отважный человек, как ты, может поддаваться какой-то там думе?

— Друг мой Кыдамасыт, неужели ты считаешь меня человеком, тело которого не ощущает боли, кровь не течёт из ран, скорбные думы не терзают душу? Почём знать: может быть, я самый скромный из людей, самый сердобольный из племени печалящихся якутов…

Кыдамасыт подбросил ещё дров в очаг и оживился, чтобы развеселить своего друга:

— Басылай, а ты свои тяжёлые думы направь по светлому пути — вот и всё.

— И до чего же у тебя всё легко получается… — Манчары встал и бросил свою пыжиковую доху на стул, а сам неодобрительно посмотрел на Кыдамасыта. — Мы все такие… Все мы тешим самих себя лживыми надеждами. «А может быть, будущий год будет лучше нынешнего?» — думаем мы и успокаиваемся в ожидании его. Все… И я тоже… Сколько лет прошло с тех пор, как я стал бороться против баев, вступил в схватку с богачами? Сколько снегов выпало и растаяло с тех пор, как я заставил плясать мою мстящую пальму по их толстым крупам и жирным загривкам? Развеял в туман и мглу их богатства и имущество? Какая польза от всего этого? Разве перестали плакать батраки кровавыми слёзами? Разве облегчились страдания и мучения обездоленной бедноты? Нет, наоборот! Кажется, что гнёт всё более усиливается. Притеснения ещё более увеличиваются… Разве ради всего этого я подвергал себя терзаниям, становился обитателем каторжных темниц? И когда я думаю обо всём этом, то кажется, что можно задохнуться… О-о, какая тёмная, глухая, совершенно беспросветная, недвижимая, непреходящая ночь распростёрлась повсюду!..

— Не надо, Басылай, не раскаивайся, не отрекайся от себя. Ты не прав, когда говоришь, что всё это прошло без пользы. Ты и сам не знаешь, сколько баев дрожит при одном только упоминании твоего имени, сколько батраков ты поднял и спас от лютой смерти. Разве не ты стал единственной надеждой для хамначчитов и бедняков? Кто же, кроме тебя, отомстит за все их невзгоды и несчастья? Подумай об этом…

— Не старайся меня успокоить, друг. Я не вижу перед собой даже самого маленького просвета. Передо мной — везде тьма. До самого последнего моего дня — тьма. Впереди — сырая темница, мрачная тюрьма. И ничего другого! — Манчары постоял, закрыв глаза и опёршись затылком о столб юрты, затем, словно рассказывая себе, тихо прошептал: — Иногда мне хочется махнуть рукой на всё и уйти далеко-далеко, в тайгу или куда-нибудь в верховья отдалённой, глухой речки. Дружок Кынаачай, посоветуй… А правда, как было бы хорошо, если бы я ушёл в тунгусскую тайгу и жил там под другим именем, охотился и промышлял бы? Женился и заимел бы детей, завёл хозяйство? Неужели я не смог бы прокормить нескольких оленей или не смог бы охотиться и промышлять пушниной? Да я бы сколько угодно!.. Почему это я не могу получить хоть малую долю такого обыкновенного счастья?