Николай Омелин - Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро

Аграфена несколько раз перекрестилась, что-то непрерывно шепча.

– Не нужно тебе сейчас одному быть. И казнить себя, когда уж всё случилось. Видать Господу угодно было, вот и прибрал Прохора твоего. А ты с нами бы побыл, пока душа не успокоится. Время пройдет и станет легче. Вот тогда и в люди сможешь вернуться. Подумай ночь, да завтра с утра и решишь. Панкрат воротиться, спросит же всё одно. Мне горе утраты знакомо, поверь, – тут женщина замолчала, и промокнула уголком платка повлажневшие глаза.

Потеря детей не прошла для нее бесследно. Не могла успокоиться. Так и жила она все эти годы, виня себя в их смерти. И вроде со временем боль притупилась, а всё одно, при воспоминании в груди что-то начинало давить. И вместе с подкатывающим к горлу комом, из глаз невольно пробивались слезы.

1917 год

– Папа, русский глаза открыл, – лежащий на широкой кровати молодой парень едва разобрал сказанные кому-то слова на плохом русском языке.

Сквозь звенящий, заполнивший все вокруг шум, они прозвучали в его голове yгулким эхом. «Кто это говорит? Кому? – пронеслось у него в голове». Но сказанное девушкой на самом деле в большей степени было адресовано именно ему. Говорить на русском языке сидящему неподалеку отцу, было ни к чему, потому как объясняться между собой латышам на чужом языке было бы глупо.

Через мутную белесую пелену Павел различил девичье лицо. Пытаясь рассмотреть проявившийся овал, он напряг зрение, но, почувствовав, как сознание стало покидать его, прикрыл глаза. Сознание то покидало его, то возвращалось, превращаясь в непонятные для его понимания слова и звуки. Через некоторое время доносившиеся до него голоса перестали исчезать, и он снова открыл глаза.

– Где я? – не разжимая губ, прошептал Павел, глядя в расплывчатое очертание женского лица.

Он не услышал своего голоса, и снова попытался задать тот же вопрос. Слипшиеся губы, наконец, едва разжались, и вопрос словно вырвался из плена, откуда-то из самой глубины его груди. По изменившемуся выражению склонившегося над ним лица, понял, что его услышали. Секундная радость сменилась разочарованием, когда до Пашки донеслась незнакомая для него речь, перемешанная лишь несколькими плохо различимыми русскими словами.

«Плен, – было первое, что пришло ему на ум». Он попытался дотянуться до едва различимого лица, но в голове словно вспыхнула молния, и его протянутая было рука, безвольно упала на кровать. Голоса мгновенно смолкли, обволакивающаяся всё тело боль исчезла, и он будто провалился в бездну.

– Илга, он опять потерял сознание, – проговорил с сильным акцентом, сидевший за большим столом крепкий под два метра ростом пятидесятилетний бородатый мужчина. – Раны серьезные, но будем, дочка, за него молиться.

Он ещё что-то сказал на своем языке, но так тихо, что Илга его не расслышала. Переспрашивать она не любила, да и вряд ли отец ответил бы ей. «Опять молится. Просит у Господа, чтобы русский не умирал и скорее поправился, – догадалась девушка».

Глядя сквозь налипшие на оконное стекло снежинки, Павел какое-то время смотрел на виднеющиеся вдалеке и заиндевелые после первых осенних заморозков пчелиные ульи. Затем перевел взгляд ближе к дому и с нескрываемой улыбкой стал наблюдать за хозяйским псом, который с невероятным удовольствием катался на свежевыпавшем снегу. Оторвав взгляд от собаки, он сдвинул в сторону горшки с цветами и присел на подоконник. Окинув взглядом комнату, он остановился на одинокой фотографии русоволосой девушки, висевшей на стене напротив. «Гавзов Павел, ефрейтор Гавзов, Павел Николаевич… „Па-пуля“ в конце концов, и как там тебя еще? Что будешь делать дальше? – обратился он сам к себе». В памяти всплыли ощущения, когда он впервые открыл глаза после ранения. Тогда, глядя на расплывчатый овал лица дочери хозяина Илги, Павел подумал, что перед ним его Лиза. «Они, наверное, ровесницы. И как похожи друг на друга лицом, но не характером. Совсем разные они на самом деле. Мягкая и добродушная, никогда не унывающая Лизка, и грубоватая, неразговорчивая Илга, – размышлял он, разглядывая портрет девушки».

В последнее время Пашка всё чаще сравнивал этих девушек, пытаясь таким образом доказать, что его Лизка самая лучшая, и других таких и быть не может. Он с умилением вспоминал колкости и ершистость Лизы. Ее детская непосредственностью и нерешительность еще больше подчеркивали его Павла, как он считал, главную роль в их отношениях. Но в тоже время ему была приятна и ранее незнакомая девичья забота красивой латышки. Илга не позволяла каких-либо сантиментов в отношении его. Врожденное чувство независимости и уверенности в себе, не позволяло ей даже на миг согласиться с чьим-то главенством в отношении себя. И как не странно, это не отталкивало Павла. Наоборот, в ее присутствии ему доставляло некое удовольствие быть послушным и даже отчасти беззащитным.