Степан Злобин - Остров Буян

Он легонько тыкал кулаком, Иванка валился с ног, но не ревел, он вскакивал снова на ноги и угощал отца кулаком…

– Учись, учись, сынок, тумаки давать, – говорил Истома. – У кого своих много, тому другие не дадут, а у кого нет, с тем каждый поделится.

Когда Иванке минуло восемь лет, на кулачной учебе впервые разбил он отцу в кровь губу.

– Ну, хватит тебя обучать, – сказал Истома, – остальному ребята выучат…

Когда Иванке было года четыре, у него родилась сестра Груня. Иванке пришлось быть нянькой, смотреть за девчонкой, сидеть у люльки и забавлять ее глиняной погремушкой. Груня подросла – и он стал таскать ее за руку. Грунька была рева, и если брат убегал с ребятами, она поднимала такой крик, что тотчас ему приходилось бросать игру и заниматься с ней.

Чтобы утешить реву, Иванка ей пел, что пелось, – про сороку-ворону, про серого волка, про заиньку, а если ему не хватало этих песен – он сам принимался складывать новые… Но когда сестра засыпала, он, не теряя минуты, выскакивал из дому и мчался стремглав подальше…

Иванке было семь лет, когда родился у него братишка, которого в память пропавшего брата назвали Федей. Иванка бы огорчился его рождением, если бы ему пришлось опять начинать сначала «сороку-ворону» и погремушку, но тут как раз перед самым рождением Федюньки явилась в дом бабка Ариша…

После рождения Федюньки Авдотья занемогла. Больше года она была не в силах подняться, хотя, по совету знахарок, Истома выпрашивал для нее у попадьи то сала, то меду, а бабка настаивала ей разные «добрые» травы…

Для охраны Немецкого двора и самого Завеличья невдалеке от Пароменской церкви, где звонарил Истома, жило с десяток стрельцов [45]. Дом стрелецкого старшины Прохора Козы находился позади церкви. Стрельцы редко довольствовались царским стрелецким жалованьем. У каждого из них было свое хозяйство, свой промысел, ремесло, которое помогало кормиться. Прохор Коза был горшечник. Истоме везло на соседей-горшечников. За рубежом у него тоже был горшечник сосед – Васька Лоскут, поиски которого привели Истому с семьей к несчастьям и бедам. Чтобы не голодать, Истома смолоду работал на Лоскута, узоря блюда и кувшины. Теперь он стал брать работу у соседа-горшечника Прохора Козы.

Работая сам, Истома стал приучать к работе и старшего сына Первушку.

Когда Истома с Первушкой работали красками, Иванка глядел завистливым взглядом. Истома, заметив это, подбодрил его:

– Ну, ну, попытай.

И обрадованный Иванка взялся за работу.

Работа была без выдумки. Истома знал всего пять старых узоров – листья да огурцы, петушки, да кони, да розаны. Еще пяток узоров из тех же огурцов, петухов да розанов, расположенных на иной лад, делал сам Прохор Коза. Покупатель эти узоры любил и не желал других.

Первушка делал все аккуратно, во всем подражая отцу, не отступая ни в точке, ни в черточке, Иванка же с первого раза стал мазать на свой, на особый лад.

– Не так, – поправил Первушка.

– Мой лучше! – заспорил Иванка.

Первушка хотел у него отобрать работу. Но отец, взглянув на узор, рассудил продолжать. Это поддало жару фантазии живописца, и он продолжал разделывать небывалые на горлачах и блюдах цветы и узоры. Так он работал дня три. Однако, когда на четвертый день Истома велел ему сесть за роспись, Иванка надулся. Он не ждал, что так скоро забава станет работой. Ему хотелось удрать к ребятам играть. Со скучающим видом, тяжко вздыхая, он сидел рядом с Первушкой, черту за чертой повторяя привычный узор брата, ошибался, путал и наконец, убедившись сам, что ничего не выходит, горько заплакал…

– Пусти уж его. Не может дите, пусти! – вступилась бабка.

Истома махнул рукой и отпустил.

За высокой оградой позади Козина дома был сад, в котором ребята охотились за кислыми яблоками.

Сын стрелецкого старшины Кузя не ладил с ребятами. Он был толст, неподвижен, не мог быстро бегать, и когда принимали ребята его в игру, то забавлялись лишь тем, что мучили бедного толстяка, «заваживая» до слез…

Тогда у стрелецких ворот появлялась мать.

– Кузька, пошел домой! Сколь раз говорила тебе: не водись с голозадым отродьем! – кричала она Кузе.

И он шел покорно домой, больше всего негодуя на мать, которая отрывала его от общей игры, хотя мучительной, горькой, но нарушавшей печальное одиночество его детства… Ребята работных и кабальных людей, живших вокруг, отплачивали Кузе за то, что его мать с презрением отзывалась о подневольной и голодной доле их собственных матерей и отцов. И пуще других изводил толстяка Иванка…