Степан Злобин - Остров Буян

– В церковь ходим, слыхали! – огрызался продавец. – Мы на том и живем: с нас и кесарю, с нас и богу, а ты, крыса ябедна, и с кесаря да и с бога шкуру сдерешь для своей корысти.

– Ну, ну, ты потише! Что бякаешь, дурь голова, какая у господа бога «шкура»! – придирчиво заключил подьячий. – За эти слова в монастырь упекут!

– Филиппе! – окриком прервал споры келарь.

Подьячий оглянулся, увидел монаха и суетливо кинулся к нему, испрашивая благословение.

Истома сразу узнал сборщика податей: это был старый знакомец, шведский перебежчик, которого когда-то он провожал по болотам, а потом догнал с кошелем червонцев. Знакомец постарел, бороденка его слегка поседела, но все те же были бегающие красные глаза без ресниц и бровей, те же тонкие губы под жиденькими усами, голос, движения.

Подьячий встретился взглядом с Истомой и в смятении быстро отвел глаза.

У Истомы от неожиданности загорелось жаром лицо: он страшился всего, что связано с зарубежьем.

– Слышь, Филипп, – обратился меж тем к подьячему келарь, – мне в съезжую избу идти недосуг. Сам знаешь, время осеннее, хлопот по горло, а надо. Сходи-ка ты в съезжую, напиши закладную кабалу обители в звонари на сего человека, – указал он подьячему на Истому, который стоял потупясь.

– В звонари? – переспросил подьячий, и в голосе его прозвучало что-то такое, что заставило Истому поднять опущенные глаза.

Подьячий перевел свой взор с Истомы на келаря.

– В звонари, говоришь? – переспросил он. – Корыстливы вы, святые отцы, аж законов царских блюсти не хотите! Стало, так: отец келарь с белыми ручками, а Филипку к ответу? Али я тебя в чем когда обманул? За что мне?

– Чего ты плетешь нелепое, сыне? – не понял подьячего келарь.

– Плету нелепо, да мыслю лепо. Не пойду я с ним в съезжую избу. Ты, отче, меня не обманешь! Я вижу, каких земель человек, и указы ведаю!

– Гдовленин [39]пишется сей человек, – произнес монах уже с беспокойством. – Гдовленин, что ли? – спросил он Истому.

– Гдовленин, – хрипло ответил Истома, чувствуя, как пересохло горло.

– Брешешь ты! – в лицо ему крикнул подьячий. – Хлопот будет с сим человеком, – сказал он келарю. – Я их по обличью знаю. Глянь, шляпа чужих земель, опояска не наша…

Истома прорвался.

– Да что тебе, что? Тесно, что ль, тебе от меня на царской земле? – с обидой и болью воскрикнул он.

– Мне на Руси не тесно, да обитель хочу упредить, что хлопот с тобой не избудешь. И грех тебе отца келаря подводить под ответ: человек он добрый, – слащаво сказал подьячий.

– Сказывай, человече, истину: отколе ты родом? – в тревоге спросил Истому монах.

– Под свейскими немцами ныне наша земля, – приглушенно признался Истома.

Теперь уже монастырская кабала показалась ему желанным приютом покоя и мира, словно он всю жизнь и стремился лишь к кабале.

– Ах, грех-то, ах, грех! – воскликнул монах. – Где же стыд у тебя! Ведь я тебя ныне повинен явить воеводе.

– Брось, отче! Что тебе за нужда являть! И сам явится. Кто возьмет его на беду! Я подьячий – и то страшусь с ними путаться.

– Отец келарь, не слушай ты ябеду! Я как проклятый стану трудиться, – взмолился Истома.

– Отойди! – отмахнулся монах и вскочил в повозку. – Я тебя ведать не ведал… Уйди!..

– Отче, послушан…

Но монах ткнул возницу в спину. Сытые монастырские кони дружно рванули с места.

Сжав кулаки в отчаянье, Истома взглянул на подьячего. Красноглазый смеялся, показывая розовые десны из-под своих тонких губ.

– Что, что щеришься, ирод! – воскликнул в гневе Истома. – Бедного убить – не добра нажить! Что ты забаву себе из сиротской недоли строишь? Али сам не терпел николи напасти?

Но, слушая запальчивые слова Истомы и глядя на его разгоревшийся гнев, подьячий лишь пуще хихикал.

– Ох, дурень ты, дурень! – сквозь смех сказал он наконец. – Да что тебе за беда, что монах испугался! Куды ты полез в кабалу? Добро бы еще к одному господину: тот помрет – и ты вольный. А то на, в монастырщину вперся – навек свою волю сгубить!

Истома остолбенел от неожиданного поворота.

– Куды же мне деваться теперь? – недоумевающе спросил он.

– Я тебя во звонари ж поряжу без кабальной. Церковным старостой я пятый год. Звонница наша – краса, а звонщика доброго нету. И воли не потеряешь… То-то! – Подьячий весело усмехнулся.

– Послал господь за терпенье мое! – облегченно вздохнул Истома.

– Бог добро помнит и нам велит! – поучающе произнес подьячий.