Сергей Фомичёв - Сибирский фронтир

Мои вопросы однозначно вызвали подозрение у хозяина трактира. На протяжении всего разговора Василий Михайлович изучал меня тем же пытливым взглядом, что до него и Копыто. Доносить властям он вряд ли сподобится – не того сорта человек, – а вот предупредить самих купцов может вполне. А купцы, заподозрив разбой или мошенничество, будут дожидаться меня с дубьём и ватагой приспешников. И прежде всего ждать будут те мироеды, что ворочают огромными капиталами. На том я и построил расчёт.

Сам же отправился к купцу Брагину, который жил на Студёной улице, расположенной между большим и малым острогами. «Хороший был купец, да весь вышел, – охарактеризовал его хозяин трактира. – Связался на ярмарке с мухрыжниками одними. Товар ему подсунули порченый, а он проглядел. В долги залез, да так залез, что навряд ли выберется».

Вдоль улицы и всюду вокруг, словно провода на заре телефонизации, висели на подпорках верёвки. Их растягивали, чуть ли не на версту, а десятки людей скручивали из верёвок канаты.

Избёнка почти на самой окраине города выглядела чуть лучше крестьянской. Дверь открыл хозяин и на просьбу впустить для важного разговора, молча кивнул. Внутри купеческое жилище выглядело чистым, но бедным. О прежнем достатке свидетельствовала только дорогая посуда на столе и занавески на окнах.

За столом сидела красивая молодая женщина. Завидев гостя, она встала и поклонилась, но так, слегка, с чувством собственного достоинства.

– Чаю попьёте с нами? – спросила она.

– С удовольствием, – ответил я, подсаживаясь к столу.

Пока хозяйка наливала чай, я представился, использовав имя из краденого документа, но придав ему более солидную форму.

– С чем пожаловали, Иван Прохорович? – спросил купец.

– Хочу заключить с вами сделку, Ефим Семёныч, – ответил я, широко улыбаясь.

Он как—то насупился и довольно долго молча глядел на меня. Так же молча, не убирая с лица улыбки, я выдержал взгляд.

– Федора, – обратился он к женщине. – Пойди—ка к себе.

Хозяйка вышла в соседнюю комнату, а хозяин продолжил молчание.

– Слышал, у вас долга сто пятьдесят рублей скопилось, – не стал я ходить вокруг да около. – Как раз на такую сумму у меня и дело.

В глазах купца на мгновение вспыхнула надежда но тут же потухла.

– Ежели что недоброе, то не говорите лучше, всё равно не возьмусь. А ежели другое, то… – он едва заметно вздохнул. – Сами только что помянули, взять с меня нечего. Прогорел я. Ничего не осталось.

– А вот и нет, – сказал я. – У вас остался опыт, знания. Они—то мне и нужны. Видите ли в чём дело, Ефим Семёныч, я очень долго не был в России, вёл дела в европейских колониях, путешествовал, знаете ли, и местные порядки изрядно подзабыл. Да и порядки могли измениться порядком.

Я вновь широко улыбнулся, но за каламбур не извинился. Я вообще никогда не извиняюсь за каламбуры. Просто не понимаю, в чём тут провинность?

– Думаю, вы сможете мне кое—что рассказать и показать, а кое—чему и подучить, – продолжил я. – А я в долгу не останусь и готов заплатить вам как раз те самые сто пятьдесят рублей за науку.

Брагин чуть плюшкой не подавился.

– За науку? – мрачно усмехнулся он. – Не морочили бы мне голову, Иван Прохорович. Почто вам такая наука, которая самого меня привела к разорению?

– А то уж моя печаль, Ефим Семёныч.

Со следующего дня начались ускоренные курсы коммерции. Погашение купеческого долга съело почти все сбережения, но я за ценой не постоял, посчитав, что на образовании в моей ситуации экономить глупо.

Брагин отнёсся к обучению добросовестно. Рассказывал о ценах, о ярмарках, о регистрации компаний и составлении бумаг, о кредитах, о бюрократии и путях преодоления оной. Он отвечал на любой вопрос обстоятельно, а потому вместе с экономикой преподал и некоторое представление и о жизни вообще.

Эти знания не были лишними. Жить под чужой личиной оказалось вполне безопасным делом, однако, я жаждал избавиться от формального рабского статуса, получить полную легальность и вдобавок максимальную свободу, насколько она возможна в этой погрязшей в рабстве эпохе.

***

Вообще говоря, свобода понятие слишком затёртое. Ушлые парни утащили его в область философии и политики, а известно, во что может превратить умелый философ, тем более политик самое простое понятие. Ставить на столь зыбкий грунт краеугольный камень человеческих отношений – напрасная трата сил. Общего аршина свободе не придумали, у каждого думающего человека сформировалась своя довольно субъективная мера.