Михаил Попов - Железный Хромец

Что в такой обстановке выступает на первый план – падение нравов и ослабление чувства приличия. Увеличивается потребление алкоголя, возникает словесная несдержанность. Я имею несчастливую и неприятную возможность наблюдать вышеназванные проявления. Пьяны все и с самого утра. Некоторые даже перестали переодеваться к приему пищи, что я считаю верхом невоспитанности, если учесть, что за стол садятся не только родственники, но и гости.

Несдержанность словесная также производит удручающее впечатление. Я всегда подозревал, что английского аристократа, как и всякого человека, иной раз терзает искушение употребить крепкое словцо или соленое выражение. Но я смущен тем, с какой охотой братья Блэкклинер, не исключая даже юного сэра Тони, поддаются этому искушению. Меня, надо признать, они немного стесняются, но с течением времени все меньше и меньше.

Еще одно следствие тайной паники, живущей в сердцах обитателей Веберли Хауса, – расшатывание сословных границ. Конечно, смешно желать, чтобы добрые викторианские нравы сохранялись вечно в своей благородной незыблемости, однако вид их ветшания горек для британского сердца.

Дворецкий Эвертон с каждой встречей выказывает все меньше обходительности и подобающей выправки. Такое впечатление, что его тяготит роль, которую он отправляет в Веберли Хаусе. А ведь известно, что он представляет собой шестое поколение Эвертонов, живущее в доме. Трудно поверить, что действие тайного страха столь стремительно разрушает основания традиционного быта, через порчу человеческой натуры. Я был невольным свидетелем того, как на просьбу сэра Гарри переменить остывший чайник и принести настоящего кипятку, дворецкий дал такой комментарий, который я просто не решусь здесь привести. Смысл его заключался в том, что сам, мол, не хуже меня знаешь, где кухня. Сходи и вскипяти. Правда, следует заметить, что ни господин, ни слуга не видели меня, оставшегося за выступом буфетной стойки. Стоило мне обнаружить себя, как все встало на свои места. Или почти на свои. Сэр Гарри запахнулся в невидимую тогу отрешенного мыслителя, а Эвертон сделал вид, что ждет его повелений.

Так прошло три дня. 19, 20, 21 сентября. Ощущение некоего непорядка в доме все более усугублялось. Я завтракал, пил чай, обедал. Вечерами просиживал в библиотеке. Много гулял по парку, по дому, пытаясь проникнуть в секрет его атмосферы и приглядываясь ко всякому, даже самому ничтожному происшествию. Три дня обстановка была хоть и неприятной, но стабильной.

Какие-то события начали происходить 22-го.

Во время очередной прогулки по здешнему чрезмерно тенистому парку я старался держать в поле зрения сторожку Якова (как мне было рекомендовано). Неожиданно я увидел сэра Эндрю. При первом же взгляде на него стало ясно, что он не гуляет, а крадется. Начинало темнеть, и это сэра Эндрю, судя по всему, устраивало. Перебегая от одной древесной тени к другой, он удался все дальше от дома.

Надо ли говорить, что я насторожился.

Соблюдая все меры предосторожности, я последовал за ним. Сэр Эндрю все время оглядывался и прислушивался. Странность заключалась в том, что не далее часа назад, за обедом он с самым серьезным видом сообщил мне, что остерегается выходить из дому, после того как начинает темнеть. “Но, может статься, опасность подстерегает вас внутри дома”, – заметил я. Сэр Эндрю автоматически покрутил в руках опорожненную бутылку виски и так же автоматически ответил: “Может статься”». В его тоне чувствовалась обреченность.

И вот он один почти ночью бродит по парку.

Каково же было мое изумление, когда я понял, что является целью его путешествия.

Сторожка Якова!

Холмс прямо меня предупреждал, что этот привратник фигура очень важная в данном деле.

Сэр Эндрю, предварительно оглянувшись, постучал в деревянную дверь. Ответа не последовало. Он постучал вновь. Стук, насколько я могу судить, был условным, но не возымел действия. Тогда сэр Эндрю встал на колени и что-то быстро забормотал в замочную скважину. Слов его было не разобрать, хотя я находился на расстоянии не более сорока футов.

Шепот оказался убедительнее стука. Дверь отворилась. Сэра Эндрю впустили. Тогда я на цыпочках подкрался к окошку и осторожно заглянул. Да проститься мне моя нескромность. Впрочем, она сродни нескромности скальпеля вскрывающего абсцесс.

Картина моим глазам предстала удивительная. Сэр Эндрю стоял на коленях перед своим привратником, воздевал руки, потом бил этими руками себя в грудь, словом, обращался к Якову с настоятельной просьбой. Понять о чем именно идет речь, было нельзя. Ясно только было, что о чем-то очень важном для сэра Эндрю. Ясно также было и то, что Яков не склонен идти ему навстречу. Он достал что-то из кармана, повертел перед носом хозяина, неприятно усмехнулся и издевательски покачал головой. Мол, ни за что не получишь.