Александр Андреев - Есенин

— Но вы, делая свои заключения, забываете об одном: мы обязаны прежде всего учить своих подопечных, воспитывать их, а не наказывать, не карать... — Помедлив немного, Хитров сказал: — Это надо будет обсудить... Я вас не задерживаю, Викентий Эмильевич. Ты можешь тоже идти, Кудыкин.

Парень повернулся и, стуча каблуками, неохотно вышел следом за Волхимером.

Хитров пристально посмотрел на Есенина.

— Все поэты самолюбивы, это давно известно. Но утверждать свой поэтический дар с помощью кулаков — способ малонадёжный. И прости, пожалуйста, если я скажу, что у тебя недостаточно вкуса и знания людей, если ты пробовал читать стихи Кудыкину. Лучше читать дубу, тот хоть прошумит в ответ...

Есенин сказал, не поднимая глаз:

— Отчего же? Кудыкин лучший ученик в интернате, вы ставите его в пример нам...

Учитель уловил в голосе Есенина иронию, тронул усы, пряча улыбку.

— Кудыкин трудолюбив и исполнителен. Качества, достойные уважения. Этих качеств многим, к сожалению, недостаёт. Тебе в первую очередь. Уроки не учишь, надеешься на память, а больше на русское «авось». Авось — вещь изменчивая. Однажды подведёт под роковые последствия... Какая бы школа ни была, она всё равно школа, и учиться в ней не зазорно. Это я говорю тебе для будущего... И драться совсем не обязательно. Да ещё перед церковной службой...

— Я могу, да не хочу учиться так, как Кудыкин и ему подобные, — сказал Есенин. — Во всяком учении должен быть смысл. А Кудыкин учится без смысла, это тупой и жадный человек, я его ненавижу!

Хитров со сдержанным нетерпением ответил:

— Любить или ненавидеть — это право каждого. Но у всякого чувства бывают рамки — река течёт между берегов.

— Но бывает, что и река выходит из берегов! — с особенным торжеством выпалил ученик. — Разливается. И люди бессильны сдержать весенние воды.

Хитров, заложив руки за спину, встал у окна, глядя на угасающий закат.

— Река — это стихия. Ты человек и обязан управлять своими чувствами. На первый раз делаю тебе предупреждение о недостойном и нетерпимом поведении в отношениях с товарищами по школе. Можешь идти...

Есенин, не трогаясь с места, молчал. Учитель обернулся.

— Ты ещё здесь? В чём дело?

— Евгений Михайлович, можно мне отлучиться из интерната? Мы решили собраться у Гриши Панфилова.

Учитель, удивлённый просьбой, скрестил на груди руки.

— Ты странный парень, Есенин... Что же скажут другие? Человек провинился, должен понести строгое наказание, чтобы другим неповадно было, а вместо этого его отпускают в гости — веселись! Где же тут логика?

— Пожалуйста, Евгений Михайлович, — тихо, просительно прошептал Есенин; он представил себе длинный-длинный вечер в четырёх стенах общежития, и душа его, привыкшая к простору, сжалась в комок, он почувствовал себя обездоленным и несчастным. — Я не могу больше так жить, я точно узник — с ума сойти можно! Мне страшно бывает...

Учитель отступил от Есенина, его поразил этот бурный всплеск человеческой души. Он быстро согласился.

— Можешь идти к Панфиловым с ночлегом. Я тоже приду.

Есенин выбежал из комнаты, и там, в коридоре, зазвенел его торжествующий голос, и Хитров отметил не без грусти: «Птица, выпущенная из клетки на волю...»

Гриша Панфилов поджидал друга на деревянном крылечке. Ветер, дующий с реки, был резок, порывист, он свистел в берёзах, срывая с ветвей льдинки. Гриша поднял воротник пальто, поправил шарф, озноб бил его плечи.

Первым в дверях показался Волхимер, морщась от боли; за ним — Кудыкин. Волхимер ушёл.

— А где Серёжа? — спросил Гриша у Кудыкина.

— Отчислят твоего Серёжу из школы, и поделом ему. — Перегнувшись через перильца, он сплюнул с ожесточением, спрыгнул с крыльца и напрямик, по снегу, по затянутым льдом лужам, направился к общежитию.

На крыльце появился Есенин. Возбуждённый и как бы осунувшийся. Гриша схватил его за плечи.

— Не пустил?

— Пустил. И сам придёт.

Жили Панфиловы неподалёку от базарной площади в деревянном доме. По скрипучим ступеням крыльца ребята поднялись наверх, вошли в тёмные сени; дом, сухой и лёгкий, как будто звенел весь, подобно телу скрипки. В прихожей оставили пальто и чинно, немножко скованные неловкостью вступили в комнаты. После интерната здесь было тепло, чисто и по-домашнему уютно. Пахло дымком самовара, свежезаваренным чаем, листьями цветов, что зеленели в кадках и горшках возле окон, тем запахом надёжного гнезда, которое свивают годами.