Михаил Волконский - Воля судьбы

Карл не пропустил ни одного взгляда князя, ни одного хотя бы легкого движения его лица. Он видел и хорошее расположение духа Андрея Николаевича, и легкое движение его бровей, когда Ольга вдруг побледнела, и особенную ласковость к себе Проскурова, – ласковость, которая сильно увеличилась со вчерашнего вечера.

«Все прекрасно!» – подумал Карл и решил, что он может не обинуясь выказывать свое восхищение пред Ольгой: князь этим не останется недоволен.

И действительно, Проскуров, разговаривая с молодым гостем, все время чувствовал направление его глаз, которых тот не сводил с княжны. Андрей Николаевич не должен был сомневаться, что она нравится барону, да иначе и быть не могло.

Что касается Ольги, то Проскуров сначала попробовал объяснить ее смущение первым впечатлением нового знакомства с чужим молодым человеком.

«Ведь не броситься же ей ему на шею, – мысленно утешал он себя. – Что ж, она, как и следует девушке, скромна, вот и все…»

Но вместе с тем что-то внутри князя говорило ему, что в опущенных глазах Ольги и в особенности в бледности, покрывавшей ее лицо, есть нечто еще, кроме скромности и застенчивости: страх не страх, но во всяком случае, недружелюбное чувство к Карлу. Откуда оно могло появиться? Но на этот вопрос старый князь тщетно старался ответить себе.

Молодой Эйзенбах как будто ничего не замечал, и, казалось, слова восторга так и готовы были сорваться у него с языка. Он был так увлечен, что не мог сосредоточить ни на чем остальном своего внимания; словно машинально, не замечая того, что он делает, в рассеянности, он, кончив тарелку с простоквашей, выпил стакан сливок, потом наложил варенцу, а, съев последний, принялся за варенье.

«Ну аппетит!» – невольно подумал итальянец, следя глазами за бароном.

Ольга ничего не ела, продолжая сидеть, опустив глаза. В ней, видимо, происходила какая-то необъяснимая тревога.

– Да что ты, устала со вчерашнего? – опять спросил ее князь.

Она хотела ответить, но губы ее задрожали и подбородок затрясся.

На этот раз на помощь ей пришел ученый итальянец.

– Княжна, может быть, нездорова? – сказал он на дурном русском языке.

– Ты нездорова? – испуганно переспросил ее князь.

– Да… А впрочем, нет… так… голова…

– Хочешь, Иосиф Александрович принесет тебе капли?

Итальянец, которого, собственно, звали Джузеппе Торичиоли и который в России привык откликаться на имя Иосифа Александровича, сделал движение встать. На его попечении была домашняя аптека князя.

– Нет, нет, не надо! – поспешно проговорила Ольга и, налив себе стакан воды, выпила его почти залпом.

Благодаря этому происшествию с княжною за столом сидели недолго. Князь поднялся первым и, когда все встали сейчас же за ним, он, уж уходя, в дверях, как бы только что вспомнив, обернулся к Карлу и проговорил улыбаясь:

– А я и забыл сказать тебе, что лошадей не велел тебе закладывать; разве в деревню приезжают гостить на один день? Ты говоришь, у тебя дела в Москве?

Барон смотрел на князя в нерешимости, что ответить ему.

Но Проскуров не дал ему говорить.

– Так дела подождут, – продолжал он, пригибаясь к Карлу и взяв его повыше локтя. – Подождут ведь, а?

– Мне ли не послушаться вас, князь! – ответил барон с таким выражением преданности и покорности, что Андрей Николаевич рассмеялся тихим, радостным смехом и, похлопав гостя по плечу, произнес:

– Ну, ну, хорошо!.. Поживем – увидим…

Вслед затем он особенно бодрыми и скорыми шагами направился к себе, насвистывая что-то военное.

В приемной, смежной с кабинетом, князя уже ждали приказчики, бурмистры и конторщики с докладом, но, прежде чем позвать их, Андрей Николаевич велел лакею доложить княжне, что просит ее прийти к себе.

Ольга вошла к отцу, уже вполне оправившись и стараясь казаться по-прежнему веселою и беззаботною.

Трудно было понять, откуда и как эта воспитанная в четырех стенах проскуровского дома девушка могла научиться в нужную минуту владеть тем особенным, гибким, чисто женским тактом, который способен провести самую опытную наблюдательность.

– Ты, правда, нездорова? – участливо, нежно обернулся к ней навстречу князь, ходивший по кабинету и ожидавший ее в беспокойстве.

– Да нет, батюшка, – как бы шутя, проговорила Ольга. – Это, должно быть, от цветов – слишком сильно пахло ими на террасе.

– От цветов? – недоверчиво протянул Проскуров и глубоко вздохнул.

Он опять вспомнил о своей покойной жене, которая, вероятно, сумела бы разгадать причину тайной тревоги дочери, а он вот не может. И это внутренне обидело его и вызвало то неприятное стеснение в груди, которым обыкновенно обозначалось у него начало проявления гнева.