Валентин Пикуль - Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом

— Вот с этого и начнем, — сказал Вознесенский. — «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык…» Бить надо сразу по башке! А по-малому бить — только кулак отобьешь.

Для начала он проверил: да, местный официоз — «Архангельские губернские ведомости» — печатно подтвердил завоз в северные голодающие уезды немецкой ржи.

— Сволочи, — бормотал секретарь. — И здесь обдурили нашего брата… Напишу для затравки так: «Не кажется ли вам, дорогой читатель, странным, что немцы, которые испокон веку закупают пшеницу в Америке, а рожь в России, вдруг стали продавать нам, русским, свой же хлеб?..»

Самое трудное было — объяснить читателю, что такое глютен. Русский хлеб потому первый по качеству в мире, что он содержит в себе массу питательного вещества (глютена). Русский хлеб не только вкусен, но он еще ихытен, он полезен человеку, который постоянно занят тяжелым физическим трудом. Глютен восстанавливает утраченные в труде силы.

«…германские же почвы, — писал Вознесенский далее, — настолько уже истощены, они так усиленно культивируются бесплодными удобрениями, что, несмотря на совершенные и новейшие приемы обработки, эти немецкие почвы не в состоянии производить в зерне достаточного для питания человека количества ценного глютена. Поэтому немцы придумали следующее…»

Добротное русское зерно немцы обложили пошлиной, а эту пошлину стали раздавать — как премии! — тем своим предпринимателям, которые вывозили свое зерно (то есть непитательное зерно) в Россию, — получалось нечто противоестественное: русские хлеборобы, производя прекрасный хлеб, обильно насыщенный глютеном, этого хлеба сами не видели — его съедала прожорливая Германия, русским хлебом немец засевал свои поля; германские же хлеборобы, производя дурной, совсем несытный хлеб, сами его не ели, сытые хлебом русским, а свой дурной хлеб продавали в Россию, где мужики были вынуждены засевать поля, в случае недорода, дурным немецким хлебом…

В такие уродливые формы выродилась «хлебная политика», и в этом повинна была высшая власть России и тот традиционный авторитет германской «первокачественности», который усиленно поддерживался в мире мнением немецких ученых и писателей.

«Желательно, — сообщал Вознесенский в своей статье, — чтобы это сведение было возможно широко оповещено в тех местностях, где поступает в продажу именно негодное к пище немецкое зерно…»

— Вот пусть наши министры почешутся, — говорил секретарь, трудясь с увлечением. — Мне с ними детей не крестить. Заодно накидаю на шкирку блох и немцам придворным: пусть скребутся!

Под конец работы кто-то с улицы постучал в оконце к Вознесенскому — это был пинежский почтмейстер Пупоедов.

— Пишете все? — спросил умильно. — Умнее других быть желаете? Ну-ну… А я с новостью: столовую-то госпожи Эльяшевой закрывают. Распоряжение из губернии вышло, чтобы на чужой каравай рта не разевали. Кажинный человек должен своим трудом себя содержать. Даровой же хлеб плох: он человека портит.

— Звери! Аспиды! — вскричал Вознесенский. — А ежели человек своим трудом промышлять неспособен?

— Ляг и помри, не ропща.

— Ну, спасибо, Василий Доносыч, — сказал секретарь Пупоедову, закрывая окно. — Говорю «спасибо» от души, ибо ты мне верную фабулу обозначил…

И он продолжил работу. В статью о хлебе вставил еще новую главу о бесплатной столовой. Ярчайше, не жалея красок, движимый любовью, Вознесенский расписал госпожу Эльяшеву как бескорыстную общественную труженицу, пекущуюся едино лишь о благе народном. Главу же назвал так: «О препонах, чинимых сознательно». Писал слогом возвышенным: «И вот, когда эта святая женщина помогает не словом, а делом всем сирым и убогим в уезде, находятся в губернии темные отсталые силы, кои сознательно чинят ей препоны официальные, — и можно в нашей жизни спастись от чего угодно, даже от холеры, даже от медведя, можно выскочить из горящего дома, но ты никогда не спасешься, если за тебя ухватилась власть чиновно-бюрократическая…»

Переписал все набело. Явился в контору пинежской почты:

— Вот этот пакет в Петербург, а этот — прямо в Москву, к господину Каткову. Где-нибудь да прохватит.

— Катков — лицо высокое, до царя вхож, — сказал ему Пупоедов. — Высоко залетаете — больно падать будет.

— Извернусь в полете, — отвечал Вознесенский. — И, как кошка, на четыре лапы встану…

Пупоедов не сразу отправил статью в столицу. Сначала почтмейстер снял с нее копию и послал в губернское правление — в канцелярию губернатора, князя Гагарина. Только потом он разослал статью Вознесенского по редакциям. Довольный собой и всем содеянным, Пупоедов стал поджидать губернской кутерьмы, которая вскоре неизбежно начнется, — ему лично в усладу и радость, а другим — в ужасное посрамление.