Валентин Пикуль - Пером и шпагой. Битва железных канцлеров

– Да что он, с ума сошел? – кричала Елизавета. – Я гоню его из дому моего, а он не уходит… Бесстыдник какой!

Эта брань относилась к Вильямсу. Все рушилось в блестящей карьере виднейшего дипломата Европы, и страшно было возвращаться в Лондон, где его ждал гнев и без того злобного Питта-старшего. Усиленно интригуя, великобританское посольство в России уже агонизировало. Выброшенный из театра, Вильямс решил доиграть свою роль в балагане.

Постонав для видимости, объявил, что повинуется.

– Поеду через Финляндию и Швецию, – сказал он.

Но через несколько дней вернулся обратно.

– Бури в Ботническом заливе, – оправдывался посол, – закрыли мне путь на родину… К тому же я болен!

Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его опять увидели на брегах Невы.

– Геморрой, – говорил Вильямс, – мешает мне ехать в карете.

Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в ожидании ребенка, затаилась. Но, рискуя головой, Екатерина все же умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо… Вот что она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:

«Никогда не забуду, чем я вам обязана… Воспользуюсь всеми случаями, чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес… Я научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю, вашему государю, прочность этих моих чувств… Будьте уверены, что я ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но – торжествующим!»

Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.

– Болен или здоров, – рассудила Елизавета, – но, чуть ветерок дунет, сразу его на корабль, и – плыви, родимый!

Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильямс на ораниенбаумские сады и умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург, ибо опять у него… «кружится голова». [12] Некоторые историки находят, что в этот период Вильямс был нездоров психически, – этим они объясняют его поведение.

Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах подхватил Вильямса – и понес навстречу гибели.

Так закончился этот удивительный дрейф англо‑русского союза: якоря не выдержали, и корабль било о камни. Униженный и жалкий, Вильямс обивал пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:

– Вот письмо великой княгини Екатерины… Из него видно, что я сделал все возможное! Я был ее другом, и не моя вина… О, если б умерла Елизавета, то, смею вас уверить, я был бы сейчас в России гораздо выше канцлера Бестужева!

Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников – когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь Понятовский – королем Польши.

В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильямс приставил его к виску, и одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка. Англия этого выстрела почти не услышала.

Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.

Англичанам принято считать, что лучшие дипломаты мира – это британские дипломаты.

Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без соперников в политике.

– Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, – рассуждал Лопиталь на досуге. – Трио из негодяя, сумасшедшего и фата… Правда, Вильямса не стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим соло.

Лопиталь вскоре заметил: Екатерина предпочитает носить широкие одежды, чтобы плоды любви с Понятовским не слишком-то выпирали наружу.

Маркиз очень удивился бы, узнай он только, что писала о нем Екатерина: «Я испытываю предельное отвращение к Лопиталю, он не нравится мне чрезвычайно, потому что он – француз, а это для меня хуже собаки!..» Но сейчас Екатерину тревожили только беременность и все осложнения при дворе, связанные с приплодом дому Романовых.

Елизавета Петровна так говорила Шувалову:

– Этот «партизан» приплод нам оставил… Пусть окотится, как-нибудь прокормим! Сейчас ребенок мне нужен: выродка этого, чтобы альянс политический с Францией окрепнул, попрошу Людовикуса крестить. Чай, мы с Версалем теперь не чужие…

Впрочем, Бестужев недреманно стоял на страже «молодого двора», и Понятовский пока пребывал в безопасности. Канцлера же сейчас занимала ситуация: «Ежели императрица умрет, то как удобнее захватить власть?»