Валентин Пикуль - Пером и шпагой. Битва железных канцлеров

Над гвалтом голосов, над пушечным громом, на самом пике этого проклятого Шпицберга, вдруг выросла неповторимая, вся во вдохновении боя фигура Петра Румянцева… Глаза вытаращены, мундир на генерале рван, а в руке – обломок шпаги.

– Стой крепко! – прорычал он. – Ежели кто с места двинется, того поймаю и башку оторву…

Пруссаки уже близко. Бегут. Рты их разъяты в вопле.

И начался прибой:

Тогда Фридрих, побледнев, крикнул:

– Коня!

Фронтальную атаку на Шпицберг повел сам король.

Салтыков подозвал к себе трех ординарцев.

– Дворяне, – сказал он им, – двух наверняка убьют, потому пошлю трех сразу. Один из вас доскакать должен до апшеронцев; явите им волю мою – не отступать…

Ни один из трех не доскакал до полка Апшеронского (все пали из седел, разбиты копытами, насмерть изувечены). Но славный полк Апшеронский не дрогнул. Трава была там высока, и вся она в крови, в крови, в крови. До пояса апшеронцы выкрасились в кровь («сидючи на коленях, отстреливались, покуда уже не осталось из них никого в живых…» [19] Солдатам Апшеронского полка, в ознаменование того, что они в битве при Кунерсдорфе стояли «в крови по колено», были присвоены по форме чулки красного цвета; при форме в сапогах – они носили сапоги из красной кожи. ).

В атаке безуспешной конь был убит под королем. Картечь сразила его адъютантов. Фридрих вернулся из атаки на солдатской кобыле. Вся одежда была иссечена пулями. Фридрих, почти осатанев, погнал свои войска еще раз. Второй раз. Третий!.. Обратно возвращались уже не люди, а какие-то кровавые ошметки – безглазые, безликие, многие тут же сошли с ума…

Шуваловские гаубицы сыпали, торжественно и гулко, вокруг себя смерть полными горстями («С Елизаветой – бог и храбрость генералов, Российска грудь – твои орудия, Шувалов!» – так писал тогда Ломоносов)…

И, как всегда в критические моменты, король позвал:

– Зейдлиц!

Но в ответ услышал – совсем неожиданное:

– Король, мои эскадроны не железные.

Фридрих разбил трубу о дерево, в ярости топал ногами, крича на Зейдлица, как на последнего лакея:

– Я все равно не слышу твоих слов, сейчас мне плевать на все слова, какие существуют на свете… Иди в атаку не рассуждая!

Зейдлицу уже подводили боевого коня. Порыв ветра раздул парусом его белую гусарскую накидку – как саван, как саван. Он вдел уже ногу в стремя, но продолжал огрызаться:

– Это безумие, король, бросать на ветер мои славные эскадроны!

– Безумен тот, кто осмеливается спорить со мною.

– От нас же кусков не останется, король.

– Какое мне дело до этого, – вперед!

– Повинуюсь, мой король…

Зейдлиц вскинул свое поджарое тело в мокрое от пота седло. Жестоко надрал уши лошади, разозлив ее перед атакой. Выдернул палаш из ножен, и при свете угарного дня блеснула сизая, как воронье крыло, страшная боевая сталь.

Секретарь короля де Катт был рядом, со своим альбомом. «Что-то надо сказать для истории… Но – что сказать?»

– Мы будем перебиты, – вот что сказал Зейдлиц.

И грозная лавина конницы (лучшей конницы мира), взлягивая землю, взметая клочья дерна и песок, рванулась вперед…

Салтыков, увидев, как быстро движется через поле блеск и ярость прусской кавалерии, сказал – почти довольный:

– Вот последний козырь короля… Король продулся в пух и прах! Завтра, видать, с торбой по дворам пойдет… любой милостыньке рад станется…

Наперерез прусской кавалерии – клин клином вышибать! – вымахала на рысях русская конница. В пыли и ржанье лошадей рассыпался тусклый пересверк палашей и сабель. Желтые облака сгоревшего пороха низко плыли над головами всадников. Хрипели и давили друг друга лошадьми звенящие амуницией эскадроны…

Весь покраснев от натужного крика, Салтыков повелел:

– Снимай резерв с Юденберга, гони их на Шпицберг, на Шпицберг… Повторяю: с Юденберга – на Шпицберг! Резерв!

Приказ был отдан вовремя, ибо пруссаки уже карабкались на Шпицберг. Гренадеры поддели на штыки русских канониров. Пушки они не могли укатить: пруссаки тут же свинцом их заклепывали.

– Ничего, ничего, – говорил аншеф. – Потом мы их снова расклепаем…

К пяти часам дня прусская кавалерия, разбегаясь за прудами, еле двигала ноги. Медные кирасы были рассечены палашами так, будто русские рубили их топорами. А сам Зейдлиц, плавая в крови от шрапнельных ран, лежал, словно верный пес, возле ног своего короля: