Олег Слободчиков - Великий тес

Таможенный голова оказался старым знакомцем Ивана. Будучи занят неотложными делами, удивленно уставился на него, обвешанного оружием. Похабов спросил воеводу. Таможенник указал глазами в сторону и снова опустил нос к бумагам.

Воеводское место в избе было огорожено решеткой. За судным и кабальным столами никого не было. Не было и воеводы. Иван прошел на государев двор, где тот жил. Промеж горниц были темные сени с крыльцом. Без шапки, щурясь ласковому осеннему солнцу, на нем сидел Петр Бунаков и будто прощался с летом.

— Похаба, что ли? — поднялся навстречу, тоскливо замигал, ликуясь со щеки на щеку: — Однако мы с тобой не помолодели!

— Ну, здравствуй, сват! — Иван сбросил с плеча мешок. Приставил к стене карабин.

Бунаков кликнул дворового. Как из-под земли выскочил стриженый мужик остяцкой породы с кедровым крестом на груди. Весело взглянул на сына боярского.

— Принимай гостя!

— Заходи ус! — прошепелявил дворовый, подхватывая мешок и мушкет. — Коли в мыльню желаешь, то там вода теплая, — приветливо засюсюкал. — Сказу, стобы пустили. Если в баню — велю затопить!

— Лишь бы поскорей грязь смыть! — буркнул Похабов и, заметив на себе туманный взгляд воеводы, добавил: — Неделю в пути.

Мыльня была поставлена на ряжах здесь же, возле угловой башни. Из задних сеней к ней был переход.

Вечером, при свете жировиков, душно вонявших рыбой, старая жена Бунакова все спрашивала о дочери. После второй чарки он стал степенно рассказывать о казачьих и улусных бунтах, о выходе балаганцев из степи, о том, что замыслили против него новый приказчик с енисейским воеводой.

Старый казак Бунаков только крякал, мел бородой по столешнице да поругивался:

— Если вести сыск по правде, то с Васьки Колесникова надо начинать, а то и с ваших с красноярами распрей! О том всякий тунгус может сказать. А спрашивают с нас!

Потом воевода долго молчал, лениво пожевывая груздочки с брусникой, вздыхал и охал.

— Крученое твое дело! — признался. — Хоть енисейский воевода мне не указ и в опале у царя, а все же — Ртищев. Ворон ворону глаз не выклюет. С ними спорить — себе дороже. А правды не докажешь.

Сват снова замолчал, и Похабов понял, что тот побаивается.

— Выдать я тебя не выдам! — пообещал Бунаков, не поднимая глаз. — Но и у себя в остроге долго скрывать не смогу. Когда еще правда победит. Ветхозаветный Яков у Бога был в любимцах, а сколько мук претерпел от родни и в Египте? — вскинул тусклые, виноватые глаза. — Нам промысел Божий не понять.

Ивану Похабову стало неловко в чужой избе: никогда прежде и никому он не был обузой. «Вот она, старость лихого человека, — подумал. — Мало жизнь прожить, надо еще и претерпеть ее до конца».

— Старые служилые, у кого сыны в службу не поверстаны, на землю садятся, деревеньками обзаводятся. Но тебе одному куда? Зимуй, прокормлю, — неуверенно объявил старый товарищ. — А там видно будет!

Иван хорошо понимал свата. Доведись ему самому укрывать опального, тоже думал бы, чем это может обернуться.

— И на том спаси, Господи! — поблагодарил со вздохом. Пробормотал с усмешкой: — В Дауры, что ли, податься?

— То и дело бегают! — с горячностью отозвался воевода, будто тайком поддерживал его помыслы. — Иных беглецов вешаем и порем, других прощаем. А они, проклятущие, народ рассказами смущают.

Уронив голову на руки, Похабов горько рассмеялся.

— Ты чего? — вскинул удивленные глаза воевода.

— Старые промышленные, кого ловил на воровском тесе, ужо встретят меня в Даурах. Со смеху, поди, в штаны наложат! Прости, Господи! — размашисто перекрестился, косясь на образа.

— Всякое бывает! — вкрадчиво заметил Бунаков. И в словах свата Иван почувствовал желание поскорей спровадить гостя.

— Ладно! Бог не оставит! — зевнул. — Знаю, в тягость я тебе, а все равно не бросишь в нужде. За неделю-другую осмотрюсь, решу, где укрыться, чем кормиться. — Вздохнул всей грудью: — Совсем мало нас, старых, осталось. Иные к Господу отошли, другие, калеки, на пашне доживают. Эх! Как вспомню Петра Бекетова, так душа кровью обливается. За что Господь покарал такой кончиной? Слыхал, поди? — взглянул на воеводу.

Бунаков выпучил глаза на гостя:

— Какую кончину? Свят. Свят… — торопливо закрестился. — Утром был у меня, хворый, кручинный, но живой. Воевода Ртищев вытребовал его из Якутского для сыска.

— Петруху? — теперь выпучил глаза Похабов. — Нынче утром живой был? — затряс головой, смахивая с глаз хмель и сон. — Ничего не пойму! Битый Пашковым протопоп слезно каялся, что сам загубил его в Тобольском, сам отпел и похоронил. Для чего на себя наговаривал такое?