Евгений Шумигорский - Тени минувшего

Однако дело Полянского внезапно осложнилось. Всегда точный в исполнении порученных ему дел, Чичерин, из желания вполне выяснить дело, предъявил Полянскому, между прочим, такие допросные пункты и в щекотливых таких подробностях, которые касались и самой «высокородной супруги высочайшего двора камергера». Пространно ответив на одни пункты, Полянский против других отметил только, что «единой подлостью чувствований допросчика изъясняет он сочинение таковых пунктов и по врожденной дворянину чести отвечает на них не инако, как презрением».

Этот отзыв Полянского был как нельзя более на руку всем его врагам. За «предерзостный ответ» и оскорбление обер-полицеймейстера, производившего допрос по высочайшему повелению, Полянский был предан суду Сената, где на дело посмотрели, как и следовало ожидать, исключительно с формальной точки зрения, не входя в тонкости разбора «подлости чувствований» Чичерина и «дворянской чести» самого Полянского. Основываясь на выведенных на справку и подходящих к случаю статьях из «Уложения царя Алексея Михайловича», «Воинского артикула» и «Морского устава», Сенат приговорил Полянского к отсечению правой руки, писавшей «предерзостные ответы», и приговор этот представил на высочайшее утверждение через генерал-прокурора князя Вяземского.

Императрица со вниманием прочла доклад Сената и приложенные к нему допросные пункты Чичерина с ответами Полянского и, обращаясь к генерал-прокурору, заметила, пожав плечами:

— Сенат должен обсуждать дела, а не токмо приводить законы, кои сто лет тому назад изданы… Доклад ваш, князь, я оставлю у себя, но заранее скажу вам, что приговора сенатского я утвердить не могу и Полянского помилую.

— Дозвольте мне, государыня, доложить вашему величеству, — сказал Вяземский, покраснев — что на сие, мне ведомо, и сам Полянский располагает, ибо всему свету известно матернее милосердие ваше.

— Вот как! — засмеялась императрица — и он располагает! Я прошу вас, князь, передать от меня Полянскому, что руку, писавшую законы о совестных судах, я отсекать не позволю. Даст Бог, она может пригодиться еще на что-либо доброе. Право, я начинаю думать, что Полянский меня лучше понимает, чем господа сенаторы.

За высочайшим завтраком, на котором присутствовал великий князь Павел Петрович, фаворит Екатерины граф Петр Васильевич Завадовский, граф Захар Григорьевич Чернышев и некоторые другие сановники, императрица сообщила о приговоре Сената по делу Полянского, известного всему городу, и сказала Бецкому:

— Во всяком случае вы лишаетесь конференц-секретаря, которым вы были так довольны. Ему нельзя оставаться в Петербурге, где он себя так прославил и где у него так много врагов. Но кто его возьмет?

— Государыня, — сказал граф Чернышев: — если ваше величество изволите оставить ему руку, то я нижайше прошу определить его ко мне в правители канцелярии по званию моему белорусского генерал-губернатора. Такие люди мне нужны, а с подъячими я измучился.

— Я графу подлинно удивляюсь, — произнес с раздражением сиповатым голосом великий князь Павел Петрович. — Его, этого Полянского, должно в крепости содержать, а не места ему давать. Человек развратный и дисциплины не знающий, а будет губерниями управлять!

Императрица поднялась из-за стола, завтрак кончился. Приняв из рук юного камер-юнкера большую чашку черного левантинского кофе, она подошла к Чернышеву и, указывая взглядом на великого князя Павла Петровича, тихо спросила:

— А его самого вы, мой старый друг, взяли бы к себе на отчет? Скажите мне сущую правду.

— Государыня!.. — воскликнул пораженный словами Екатерины Чернышев и запнулся.

— А я, — продолжала императрица, понижая голос до шепота, — я должна буду оставить ему всю империю…

Во время французской революции, с 1789 года в Россию бежала масса французских эмигрантов, ища в ней пристанища и пропитания. Тут были французы всех рангов: от герцога до последнего каторжника, и всех направлений: от убежденного монархиста и сторонника Бурбонов и «de la bonne cause» [3] Хорошего дела. и до крайнего якобинца, правой руки Робеспьера. По мере того, как развертывались события во Франции и одна политическая партия сменяла другую, празднуя свое торжество казнями побежденных, жертвы террора находили себе убежище на далеком Севере, под скипетром императрицы Екатерины и преемника ее, императора Павла, объявивших себя защитниками легитимности. Разумеется, что в России все приехавшие в нее эмигранты, к какой бы партии ни принадлежали они у себя на родине, оказывались чистыми монархистами и добрыми католиками и часто достигали высоких мест и званий: секретарь Робеспьера, например, был впоследствии ректором Петербургского университета. Но вообще чувство опасности в жизни на чужбине роднило французов всех партий. Враги на родине, в России они, встречаясь на берегах Невы или Москвы-реки, не выдавали друг друга, избегали всякого упоминания о прошлом своих соотечественников и старались жить дружно, зная, как легко попасть за одно какое-либо неосторожное слово в Сибирь. Чувство постоянной опасности, объединявшее эмигрантов, в особенности усилилось у них в царствование императора Павла: слово Сибирь или кнут охлаждало все страсти пылких южан, замораживало их мысль, замыкало уста. Оттого в столице самодержавных русских царей наблюдались сцены фантастического свойства: статс-дама Марии-Антуанетты искала защиты у якобинки, игравшей на родине роль богини Разума, а последователи Гельвеция, убежденные атеисты, являлись кроткими, благочестивыми аббатами. Дорвавшись до обетованной земли, они жаждали только одного: душевного спокойствия и обеспеченного куска хлеба.