Пенелопа Фицджеральд: Голубой цветок

— Не слыхивал, чтоб вообще он с кем-то путался, — Дитмалер возмутился. — Но так или иначе, думаю, едва ли можно его мерить общей мерой, он философ и поэт.

— На жизнь он будет зарабатывать, однако, помощником инспектора на соляных копях, — отрезал фрайхерр. — Но не буду больше вас допытывать. Вы гость, стало быть, как сын мне, и вы мне не попеняете, если я себе позволю кое-что спросить о вас самих. Сколько вам лет, чем в дальнейшем вы предполагаете заняться?

— Мне двадцать два года, я учусь, намереваюсь стать хирургом.

— Покорны ли вы воле отца?

— Отец мой умер, фрайхерр. Он был штукатур.

— Об этом я вас не спрашивал. Случалось ли вам нести печальные потери в семействе вашем?

— Да, сударь. Я потерял двух младших братьев в скарлатине и сестру в чахотке, всех за один год.

Фрайхерр стянул колпак, в знак уваженья, надо понимать.

— Должен вам дать один совет. Вы молоды, вы студент, и, если вас охватит страсть к женщине, бегите вон, на вольный воздух, и гуляйте, гуляйте на просторе как можно дольше. — Он обошел комнату, сплошь уставленную книжными шкафами, в которых однако много полок пустовало. — Так-с, и какие, скажите, суммы располагаете вы тратить в неделю на спиртное, а? И на книги — отнюдь не молитвенники, понимаете ли? Сколько на новый черный плащ, без изъяснения причин, почему ваш старый вдруг пришел в негодность? Какие суммы, а?

— Вы задаете мне свои вопросы, фрайхерр, выказывая недовольство вашим сыном. Вы сами обещали, кажется, меня больше не допытывать.

Харденберг был, собственно, еще не стар — на шестом десятке, — но сейчас он глянул на Дитмалера, опустив, понуря голову, совсем по-стариковски.

— Ваша правда, совершенная ваша правда. Я воспользовался случаем. Случай, в конце концов, тот же соблазн.

И положил руку гостю на плечо. Дитмалер встревожился, недоумевая, хотят ли его толкнуть, пригнуть, или фрайхерр на него оперся, или то и другое вместе. Видно, он привык, фрайхерр, всем своим весом налегать на тех, кто посильней, на крепких сыновей, на дочку даже. Дитмалер чувствовал, что вот-вот треснет у него ключица. «Жалкое же я зрелище собой являю», — он думал, но вот уж он стоял на коленях, а Харденберг, досадуя на собственную немощь, цеплялся, чтобы не упасть, за край тяжелого дубового стола, потом за ножку. Дверь отворилась, прежний слуга явился, на сей раз в войлочных туфлях.

— Не прикажут ли фрайхерр развести огонь в печи?

— Побудь с нами, Готфрид.

Поскрипывая, опустился старик подле хозяина. И стали они, в точности как старая чета, бок о бок склоненная над поверяемыми счетами, в особенности, когда фрайхерр вдруг вскинулся:

— Где малыши?

— Слуг детишки, ваше сиятельство?

— Само собою, но и наш Бернард.

Был в доме у Харденбергов ангел, Август Вильгельм Бернард, с волосами светлыми, как пшеница. После некрасивой, в мать, Шарлотты, после старшего сына, бледного, глазастого Фрица, после крепыша и коротышки Эразма, беспечного Карла, великодушной Сидонии и прилежного Антона, на свет явился белокурый Бернард. Тот день, когда пришлось его переодеть в штанишки, был для матери ужасен. Она, за всю жизнь свою едва ль хоть раз о чем-нибудь просившая для себя самой, заклинала Фрица:

— Поди к нему, поди к твоему отцу, проси, моли его, пусть позволит моему Бернарду еще немного походить в платьицах!

— Но матушка, что я ему скажу? Бернарду, кажется, уже шесть лет.

В таком возрасте, думала Сидония, давно пора бы понимать, что такое любезность к гостю.

— Ну, почем я знаю, сколько он у нас пробудет, Бернард. Он с собой привез большой чемодан.

— Чемодан весь книгами набит, — сказал наш Бернард. — И еще он с собой привез бутылку шнапса. Думал, видно, что у нас в доме такого не водится.

— Бернард, ты был у него в комнате.

— Да, заглянул.

— И открывал его чемодан.

— Да, хотел посмотреть, что там лежит.

— Ты так все и оставил или прикрыл крышку?

Бернард замялся. Он не мог припомнить.

— Ну хорошо. Неважно, — продолжала Сидония. — Ты, конечно, должен во всем признаться господину Дитмалеру и просить у него прощенья.

— Когда?

— Еще до темноты. Всегда лучше не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— И что я ему скажу? — закричал наш Бернард. — Я ничего ему не портил!

— Сам знаешь, батюшка мало тебя наказывает, — улещивала его Сидония. — Не то что нас наказывали. Ну, разве что, велит тебе курточку поносить наизнанку денек-другой, для острастки. Вот мы позанимаемся музыкой до обеда, а там пойдем вместе к гостю, и ты возьмешь его за руку и спокойно с ним поговоришь.