Сергей Чечнёв - Слуга великого князя

– Вы не смеете, тятенька, не смеете разлучать нас! – твердый, разгневанный голос девушки показался Никите пением райской птицы. Любава остановилась на почтительном расстоянии от отца, но ее ладошки сжались в решительные кулачки, а стройные руки, вытянутые по бокам, напряглись, точно борясь с желанием вскинуться в порыве гнева. Прямой сарафан скрадывал ее очертания, но там, где длинная, тугая, иссиня-черная коса приминала за спиной легкие одежды, проступал не менее райский чем голос изгиб девичьего стана. – Без Завида мне не жизнь! – промолвил все тот же волшебный голос.

Краем глаза Никита заметил движение одновременно и справа и слева от Любавы: справа Прошка сначала попытался встать на ноги, потом стал быстро-быстро пятиться назад как был, на четвереньках, покуда не скрылся за дверью, а слева боярин Федор, опершись руками о стол, выпрямился во весь рост словно каменная глыба, словно Змей Горыныч, вывалившийся из своей пещеры и изрыгающий языки пламени.

– Да как смеешь ты, дерзкая девчонка, врываться к отцу?! – боярина душила ярость. Его глаза побагровели, на скулах заходили желваки. Он чуть приоткрыл рот и хватал губами воздух, словно захлебываясь в потоках слов, которые собирался сказать. – Как смеешь приказывать мне?! Как смеешь перечить?!! – На последнем слове, произнесенном растяжно, истошно, лицо боярина перекосилось от гнева, и его пудовый кулак с размаху ударил в дубовый стол, будто хотел разрубить его напополам. Миски, плошки, чаши, все подпрыгнуло и задребезжало как по команде. Боярин выдохнул и замолчал, только глаза его, широко раскрытые, метались из стороны в сторону, не в силах усмирить своевольную дочь.

Любава не дала ему опомниться, заговорила горячо, страстно:

– Зачем вы мучаете меня? Зачем губите жизнь мою? Разве мы тайком с Завидом сговорились? Разве не по чести просил он меня в жены? Разве он худого рода, или именьями обделен? Зачем же обидой своей счастье мое отнимаете?

Боярин тяжело дышал:

– Пока я тебя за косу в девичью не оттащил, да на хлеб и воду не посадил, уймись сама! – боярин покачал головой, заговорил тише, медленней, выдавая каждое слово точно увесистую оплеуху, – А что до обиды, не моя это обида, всего рода Ховриных, а ты, – боярин поднял на Любаву тяжелый палец, – хочешь, чтобы я на Москве посмешищем стал? Чтобы люди говорили «видал, мол, Лыковы-то старому дураку Федору Ховрину поруху в отечестве учинили, а он им за это дочь свою отдал? Завид-то Лыков Федорова сына заехал, местом потеснил, а тот нет чтоб великому челом бить за сына, свадьбу играет! Пусть, мол, теперь Ховрины ниже Лыковых будут, что с того, главное дочку порадовать!»

– Это дело Ивана! – горячо воскликнула Любава. Боярин Федор хотел было ее осадить, да видно не смог, и Никите показалось, что в его глазах на мгновение шевельнулись жалость, сострадание. Показались и так же быстро исчезли. А Любава продолжала свою речь, – Что он с Завидом не поделил, в том ему и разбираться! Разве я за брата страдать должна?

Боярин Федор помотал головой:

– Брат твой свое получил, поделом ему. А Господь меня потому годами умудрил, чтобы я за бабьи слезы родовую честь не заложил. За места наши отцы умирали! Что я внукам своим оставлю? Чем перед правнуками оправдаюсь? Как позор с рода смою? Лучше молчи, Любава, не доводи до греха!

Глаза Любавы вдруг наполнились слезами, и у Никиты екнуло сердце.

– Да как же это, тятенька? – взмолилась она, совсем по-девичьи, отчаянно, безысходно. – Как же? Один он у меня суженый, один моему сердцу мил…

– Брось, брось, – боярин Федор замахал рукой, прерывая дочь. – Ты опять за свое? Это ты с мамками да подружками в девичьей будешь про суженых-ряженых рассусоливать. Есть у тебя суженый, да получше Завида. Михайло-то Сабуров уж к нам так зачастил, что в пору прямо сейчас свадьбу играть. А Сабуровы Лыковым не чета: природные бояре, московскими государями аж от присной памяти Даниила Александровича обласканы! К тебе, дурехе, счастье само в руки плывет, а ты заладила «Завид, Завид». О Михайле тебе думать надо, о Михайле.

– Да ведь не люблю я его! – глаза Любавы распахнулись так широко, словно она не могла взять в толк, как можно этот самый главный, самый важный довод не брать в расчет.

– Вздор! – боярин Федор поморщился. – Знаешь, как люди говорят «стерпится – слюбится». Не маленькая, уж девятнадцатый год пошел, пора бы блажь-то эту из головы выбросить, за ум взяться! – боярин Федор пристально посмотрел на дочь. – Добром прошу тебя Любава – не дури. Все равно, по-твоему не бывать. А вздумаешь меня заново пытать, не посмотрю, что ты мне дочь – отдеру за косу да и остригу ее, чтоб наука была!