Олег Михайлов - Державин

Долго рассуждали старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от русской победы произойти могут. Наконец по слову Державина приступили к делу.

– Начнём с молодёжи, – сказал Хвостов, – у кого что есть, господа?

Жихарев, уже не смевший читать своего «Артабана», коего жестоко и справедливо раскритиковал знаменитый актёр Дмитриевский, поспешил ответить, что ничего с собой не взял.

– Так не знаете ли чего наизусть? – смеясь, продолжал Хвостов. – Как же это вы идёте на сражение безо всякого оружия?

Шулепников отвечал, что может прочитать стихи свои к «Трубочке».

– Ну хоть к «Трубочке»! – подхватил Захаров, меценат Щулепникова. – Стишки очень хорошие…

Молодой поэт подвинулся к столу, прочитал десятка три куплетов, но не произвёл никакого впечатления на слушателей.

– Пахнет табачным дымом, – насмешливо шепнул толстый Карабанов Хвостову.

Державин, видя, что на молодёжь покамест надеяться нечего, вынул из кармана стихи свои «Гимн кротости», написанные ещё в 1801 году, на коронацию Александра I, и заставил читать Жихарева, к которому всё более благоволил.

Стихи не из самых лучших, но все присутствующие были или казались в восторге. Затем собравшиеся пристали к Крылову, чтоб он прочёл что-нибудь. Долго отнекивался тот, а затем разрешился баснею из Лафонтена «Смерть и дровосек». Он немало взял, переправляя, басен у чужих – Лафонтена, Фёдра, Эзопа и даже из индийского эпоса. Но под его пером они волшебно преображались в новые, чисто национальные создания. В нарядной галерее дохнуло деревенской Россией, прозвучали жалобы закрепощённого народа:

Русской мудростию была напитана и афористичная концовка:

Концовка эта сочнее, богаче лафонтеновской: «Plutot souffrir, que mourir» [64].

Казалось, после Крылова никому не следовало бы отважиться на чтение стихов, каковы бы они ни были. Однако Карабанов вызвался познакомить всех с своей лирической песнью на манифест императора о милиции, формировавшейся в подкрепление армии для обеспечения внутренней безопасности. Читал он внятно, но так протяжно, монотонно и вяло, что всех начала одолевать дремота. «Так читал я псалтырь по дедушке», – подумал Жихарев. Его плеча коснулся Шулепников.

– А знаете ли вы, – шепнул он, – стихи графа Дмитрия Ивановича Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него?..

– Нет, не слыхал, – отозвался Жихарев.

– Ну, так я вам прочитаю. Не потому, что они заслуживают внимания, а только для того, чтобы дать вам понятие о сатирическом таланте графа.

Жихарев уже в Москве наслушался насмешек над сим неуклюжим пиитом и приготовился к новому анекдоту.

– Всего забавнее то, – пошептом продолжал Шулепников, – что граф выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления. Дескать, есть же на свете люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя и очень остроумными, эпиграммами. Да вот эти стишки:

Крылов тотчас угадал стихокропателя. «В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь», – сказал он и отметил Хвостову. Как? Как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов. Под предлогом прослушать какие-то новые стихи графа напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда наш пиит, пригласив гостя в кабинет, начал читать свои вирши, без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера…

Едва Шулепников закончил свою историю, и впрямь развеселившую молодого москвича, как Шишков торжественно объявил, что приглашает Шихматова познакомить всех с сочинённой им недавно поэмой в трёх песнях «Пожарский, Минин и Гермоген».

– Я не собираюсь отговариваться, – простодушно отозвался князь Шихматов. – Я написал свою поэму не для того, чтоб оставлять её в портфеле, и рад таким слушателям.