Канта Ибрагимов - Маршал

Как бывает на приполярном севере, резко упала температура – от минус 20 до 50.

Минус 42 – уже так называемый активированный день. Болотаев и представления не имел, что это такое, но он застал этот кошмар на буровой. Вместе с Болотаевым девять человек закрылись в небольшой оборудованной комнате. И всё бы вроде под контролем, но у Тоты завтра самолет на Москву.

Как назло, в этот день дежурный «Урал» на буровой не оказался. Решили помочь аспиранту, рискнули ехать до поселка – это всего семь километров на уазике.

Проехав километра два, уазик заглох – видимо, бензин или масло замерзли. Была рация. Но она и так почти никогда не работала, а в этот момент даже не пищала – весь мир замёрз.

Тота ещё не понимал серьёзности ситуации, а водитель заволновался не на шутку.

Вначале решили подождать, может, будет проезжать кто-либо. Однако дорога периферийная.

Ждали полчаса. Уже стемнело. И в машине стало холодно. Решили идти обратно к буровой – это кажется ближе.

Тронулись в путь и водитель, который, конечно же, знал местность, свернул в какой-то проход между снежными стенами, по которому тропа гораздо короче.

К ночи мороз усилился, стал совсем лютым. Не то что бежать, даже идти невозможно – холод лицо обжигает, дышать тяжело. У водителя одежда соответствующая – большой овечий тулуп, выдаваемый дежурным бурильщикам, а приезжий одет на столичный лад. Из последних сил Болотаев пытался не отставать от водителя, но силы покинули его, он упал на колени.

Тень удалилась. Потом вернулась.

– Вставай! Ты не можешь идти? Так мы оба здесь замерзнем. Возвращайся к машине, – посоветовал водитель. – Я до буровой и с подмогой обратно, – последнее, что услышал Болотаев.

Им овладевала какая-то апатия и сонливость. Однако, когда его напарник скрылся за поворотом и наступила жесткая тишина, он испугался. Испугался, как никогда. Испугался смерти. Такой глупой смерти. Он вспомнил о матери. Как она перенесет смерть единственного сына?!

Этот страх что-то в нём всколыхнул, придал силы. Он с трудом поднялся, пошёл было обратно к машине, но потом его сознание поманило за ушедшим, и он пошёл за ним. И он ещё помнил, как добрел до какой-то развилки. А куда идти?.. Ему показалось, что небо в одной стороне чуточку светлее – это, может быть, огни буровой… После этого он ещё пару раз приходил в себя и ещё помнит, как у рта слюна замерзла и он пытался её скрести, но руки уже не слушались, всё помутнело, всё замерзло, оледенело.

…Дальнейшее Болотаев смог восстановить по рассказу Дады Иноземцевой.

Иноземцева тогда работала фельдшером в санчасти поселка Когалым – это сутки работы – двое отдыхать. А чтобы больше подзаработать, она ещё устроилась на полставки дежурной медсестрой у вахтовиков-энергетиков.

Объявили активированный день. Иноземцева была на дежурстве у энергетиков, когда по рации стали передавать, что по дороге от буровой-27 на Когалым поломалась машина. Водитель вернулся, судьба пассажира неизвестна. От Когалыма на буровую прибыл аварийный «Урал». Поломанный пустой уазик нашли.

В эфире поднялась паника – пропал москвич. Сказали, что его зовут Тота Болотаев – чеченец. Потом рация умолкла, наступила тишина, которую в ушах Иноземцевой от чего-то стал нарушать всё возрастающий пульс.

Иноземцева помнила, что в детдоме, ещё в малом возрасте, её почему-то, порою даже воспитатели, называли, а дети обзывали чеченкой-дикаркой. Позже её перевели в другой детдом и у неё осталась только кличка «дикарка», и вот первая часть «чеченка» навсегда исчезла, о ней просто позабыли все, в том числе и сама Иноземцева.

Повзрослев, Дада Иноземцева узнала, что чеченка – это не просто так, а национальность.

Уже обучаясь в медучилище, она поехала в свой первый детдом. Она, конечно же, никого не помнила, но ей подсказали, что есть бабушка Клава, которая что-то ещё знает и помнит.

Иноземцева нашла бабу Клаву. Та жила в старой грязной комнате деревянного, барачного дома в окружении нескольких кошек и не очень здоровой приемной дочери.

Даду поразило то, что баба Клава сразу же узнала её, а когда гостья стала докапываться до подробностей, бабуля сказала, что узнала Иноземцеву по шраму:

– А более ничего не помню, – словно под панцирем скрылась и жестко-командным жестом указала на дверь.

Так Иноземцева толком ничего и не узнала, но она на всякий случай оставила свои координаты и в своем первом детдоме, и у дочери бабы Клавы.

Никто на связь с ней не выходил, и Дада о своей кличке более не вспоминала и никогда в жизни чеченцев не встречала, и тут по рации она услышала о каком-то чеченце.