Ирина Пичугина-Дубовик - Пичугин М. П. Воспоминания о Великой войне

Эти девушки прямо самозабвенно изучили все, что требуется санитару, медсестре и не было ни одного случая, чтобы кто-либо нарушил порядок, заведенный нами в госпитале.

Впоследствии им приходилось иногда голодать по нескольку дней, мерзнуть и мокнуть под дождем. Не спать подряд неделями, дежуря у постели больных и раненых солдат, переносить ужасы налета вражеской авиации. Обмывать и перевязывать гнойные ужасные раны. Очищать раненых, привезенных с позиции, от кишевших на теле вшей.

И никогда от этих девчат я не слышал ни одной жалобы на тягости военной жизни! Они всегда были исполнительны, тверды и жизнерадостны. А ведь в основном они были из хорошо обеспеченных семей, привыкшие к семейному уюту, родительскому вниманию и ласке.

Да, вот именно они и были настоящие, скромные патриоты и герои, отдавшие Родине все: молодость, красоту, счастье семейной жизни и свою молодую жизнь.

И почти все они погибли на фронте в первые годы войны.

Слава родителям, слава комсомолу, воспитавшим таких мужественных девушек и я склоняю свою седую голову перед их светлой памятью.

Жизнь в Свердловске ничем особенным не отличалась, и писать об этом нет надобности. Почему-то все мы с нетерпением ждали отправки на фронт.

В половине ноября я получил разрешение съездить домой на одни сутки. Порядки были введены в армии очень строгие. Самовольная отлучка свыше двенадцати часов считалась дезертирством, а дезертиров расстреливали.

И вот я дома.

Моя семья с квартиры на втором этаже переместилась на квартиру в нижний этаж, в маленькую комнату, более теплую, меньше надо будет дров. Жена уже готовилась к борьбе с нуждой, которая стучалась в двери домашних большинства призванных в армию.

В простой солдатской широкой шинели с петлицами майора я шагал по улицам города, а Вовка, маленький, живой, бежал со мной, держась за руку, и если какой либо солдат, встречаясь, неаккуратно отдавал честь, Вовка мерил его презрительным взглядом и шептал: «Черт неуклюжий, честь не научился отдавать».

Да, Вовка не шутя был воинственно настроен.

Затем я зашел в четвертую школу посмотреть, как учится старший Коля. Колю мы отдали в школу, когда ему уже минуло восемь лет. Был он очень худенький, бледный и довольно робкий. Пошёл он в школу, как и положено было, в семь лет. Каждый день я давал ему сорок копеек на завтрак в школе, а учащиеся в той же школе ребята из детского дома каждый раз отбирали у него эти деньги в воротах школы, да иногда еще и пинка давали. Ему строго было ими наказано молчать и не говорить об этом дома, Коля молчал.

Однажды у меня не было четырёх гривенников, и я дал ему три рубля. Вечером я вспомнил, что дал Коле три рубля и спросил сдачу. Парень мой сильно смутился, потупил голову и молчал. Я почуял что-то неладное и попросил его сказать правду. Коля никогда, ни разу, не говорил мне неправду и все чистосердечно рассказал и теперь.

Мы решили с женой передержать Колю дома еще год, пусть подрастет и наберется сил, иначе он может попасть под влияние хулиганов. И вот теперь, придя в четвертую школу, я убедился, что мы поступили правильно. Коля вырос и окреп, никто уже не осмеливался спросить с него рубль.

«О», – говорила мне учительница, – «он у нас теперь самый большой и сильный в классе».

На фронт из Свердловска мы всем госпиталем выехали 19 ноября 1941. Стояла теплая туманная погода, порошило, земля уже была покрыта значительным слоем снега. Уезжали вечером, в двадцать ноль-ноль. Я сходил на почту, вызвал по телефону Ирбит-райком и попросил дежурного послать за женой на квартиру.

Произошёл прощальный наш с ней короткий разговор. Помню, я давал какие-то маловажные советы и сообщил, что поедем на запад. Не знаю у всех ли людей такое настроение перед серьезной разлукой, но у меня всегда в такой час как-то всё вылетает из головы. Она делается совершенно как бы пустой, мысли исчезают напрочь, не знаешь о чем говорить, и это очень мучительно, так как сердце в то же время мучительно ноет, болит, тоскует, и хочется, в конце концов, «сократить» срок расставания.

Помню, как я провожал брата Ивана (примечание 1) в Красную Армию после его побывки дома, кажется в 1925 году. Дело было зимой, в ноябре. Погоды стояли довольно теплые. Провожал я его на лошади, на санях. Отъезжали мы от дома верст сто глухой уральской тайгой, доехали до «Туринского» болота. Ширина этого болота была 10—12 километров. Санная дорога только до болота, дальше пошла узкая тропа. И вот мы стоим у края нашей дороги, дальше ехать нельзя, а до Туринска, то есть до железной дороги, сто тридцать четыре километра.