Маргерит Юрсенар: Философский камень

— Доверьтесь моему руководству, — сказал каноник почти с нежностью. — Одному Богу судить, какова будет доля лицемерия в завтрашнем вашем отречении. Сами же вы не лицемерите: то, в чем вы усматриваете ложь, быть может, на самом деле и есть истинный символ веры, который изъявляется помимо вашей воли. Истина сокровенными путями проникает в душу, которая более против нее не упорствует.

— Так же, как и ложь, — спокойно заметил философ. — Нет, дражайший мой отец, иногда я лгал, чтобы выжить, но я начинаю терять способность ко лжи. Между вами и нами, между взглядами Иеронимуса ван Пальмерта, епископа, и вашими, с одной стороны, и моими — с другой, иногда случается подобие, бывает также, они примиряются ценой взаимных уступок, но постоянное согласие между ними невозможно. Они сходны с кривыми, которые берут начало на общей плоскости, каковой является человеческий разум, но тотчас расходятся, чтобы вновь сойтись, и опять разбегаются в стороны, иногда пересекаясь в своих траекториях или, напротив, совмещаясь в отдельных своих отрезках, но никто не знает, встретятся они или нет в точке, которая находится за пределами доступного нам кругозора. Было бы неправдою объявить их параллельными.

— Вы сказали «нами», — прошептал каноник с некоторым ужасом. — Но ведь вы один.

— Да, конечно, — сказал философ. — По счастью, у меня нет сообщников, которых я мог бы выдать. Каждый из нас сам себе наставник и последователь. Опыт каждый раз начинается с нуля.

— Покойный приор миноритов, который, несмотря на излишнюю свою покладистость, был, однако, добрым христианином и примерным монахом, не мог знать, какую бездну бунтарства избрали вы своей стезей, — почти едко сказал каноник. — Уж верно, вы часто и много ему лгали.

— Ошибаетесь, — сказал узник, едва ли не враждебно взглянув на человека, который хотел его спасти. — То, что соединяло нас, было выше наших несогласий.

Он встал, словно это ему принадлежало право положить конец беседе. Горе старика сменилось гневом.

— Ваше упорство продиктовано нечестивой верой, и вы вообразили себя ее мучеником, — с негодованием объявил он. — Вы, как видно, хотите принудить епископа умыть руки...

— Неудачное выражение... — заметил философ. Старик нагнулся, чтобы подобрать палки, заменявшие ему костыли, с шумом сдвинув кресло, в котором сидел. Зенон наклонился и подал ему палки. Каноник с усилием встал. Тюремщик Герман Мор, который держался начеку в коридоре, услышав шум шагов и передвигаемых кресел, уже повернул ключ в замке, поскольку счел, что беседа окончена. Но Бартоломе Кампанус крикнул ему, чтобы он подождал еще немного. Приоткрытая дверь вновь затворилась.

— Я дурно исполнил свою миссию, — сказал старый священник с внезапным самоуничижением. — Ваша неподатливость вселяет в меня ужас, ибо говорит о полном безразличии к спасению души. Сознаете вы это или нет, но только ложный стыд побуждает вас предпочесть смерть публичному назиданию, которое предшествует отречению...

— ...Когда кающийся держит в руке зажженную свечу и по-латыни отвечает на латинскую же речь монсеньора епископа, — саркастически добавил узник. — Скажу откровенно, пережить подобные четверть часа весьма неприятно...

— Но и смерть не легче, — в отчаянии сказал старик.

— Признаюсь вам, что на известной ступени безумия, а может, наоборот, мудрости, становится все равно, кто будет сожжен на костре: ты сам или первый встречный и случится это завтра или через двести лет. Я не обольщаю себя надеждой, что подобные благородные чувства устоят перед орудиями пытки, — вскоре мы увидим, есть ли во мне и в самом деле та anima stans et non cadens [52] Душа, способная выстоять и не способная пасть (лат.) , которую определяют наши философы. Но возможно, люди преувеличивают значение твердости, какую выказывает умирающий.

— Мое присутствие только ожесточает вас, — горестно сказал старый каноник. — Но все же, прежде чем уйти, я хотел бы обратить ваше внимание на то, что мы всеми силами старались сохранить для вас одно преимущество перед законом, хотя, быть может, вы этого и не заметили. Нам ведь было известно, как вы когда-то бежали из Инсбрука, получив тайное уведомление о том, что местный церковный суд издал постановление о вашем аресте. Мы умолчали об этом обстоятельстве, которое, будь оно обнародовано, поставило бы вас в роковое положение fugitivus [53] Беглеца (лат.) и затруднило бы, а может, даже сделало бы невозможным примирение ваше с церковью. Так что, как видите, вам нечего опасаться, что вы понапрасну согласитесь изъявить некоторую покорность... У вас остается на размышление еще целая ночь...