Маргерит Юрсенар: Философский камень

— Разве вам не пришлось всю жизнь существовать под этим страхом? — спросил каноник.

— В ту пору, когда вы обучали меня начаткам наук и грамматике, в Брюгге был сожжен какой-то человек, приговоренный то ли по справедливости, то ли по ложному доносу, — вместо ответа молвил узник. — Один из наших слуг рассказал мне, как проходила казнь. Чтобы прибавить зрелищу занимательности, несчастного приковали к столбу длинной цепью: охваченный пламенем, он бежал, пока не падал лицом в землю, или, точнее говоря, в горящие угли. Я часто твердил себе, что этот ужас мог бы послужить аллегорическим изображением человека, который почти свободен.

— Разве не такова наша общая участь? — спросил каноник. — Я прожил жизнь мирную и, смею сказать, невинную, но за восемь десятков лет нельзя не узнать, что такое принуждение.

— Мирную — да, — сказал философ. — Невинную — нет.

В голосах обоих мужчин против их воли то и дело звучало ожесточение, как во времена былых споров наставника и ученика. Каноник, решивший стерпеть все, про себя молил Бога внушить ему слова, обладающие силой убеждения.

— Iterum peccavi [50] Я снова согрешил (лат.) , — сказал наконец Зенон тоном более сдержанным. — Не удивляйтесь, отец мой, что в ваших благодеяниях мне чудится ловушка. Из немногих встреч с высокочтимым епископом я не вынес о нем впечатления как о человеке милосердном.

— Епископ питает к вам любви не более, чем Ле Кок — ненависти, — глотая слезы, сказал каноник. — Я один... Но, помимо того, что вы пешка в партии, какую они между собой разыгрывают, — продолжал он уже более твердо, — монсеньор не лишен присущего людям тщеславия и хотел бы приписать себе честь обращения безбожника, способного убеждать себе подобных. Завтрашняя церемония могла бы стать для церкви большей победой, нежели ваша смерть.

— Епископ должен понимать, что христианские истины имели бы во мне провозвестника с весьма подмоченной репутацией.

— Ошибаетесь, — возразил старик. — Причины, заставившие человека отречься, забываются быстро, а написанное им остается. Многие из ваших друзей уже и сейчас представляют ваше подозрительное пребывание в убежище Святого Козьмы как покаяние христианина, сожалеющего о дурно прожитой жизни и сменившего имя, дабы втайне от всех предаться добрым делам. Да простит меня Бог, — добавил он, слабо улыбнувшись. — Но я и сам ссылался на пример Алексея Божьего человека, который, переодетый бедняком, явился во дворец, где когда-то родился.

— Алексей Божий человек каждую минуту рисковал быть узнанным своей благочестивой супругой, — пошутил философ. — На такой подвиг у меня недостало бы силы духа.

Бартоломе Кампанус сдвинул брови, снова оскорбленный развязностью приговоренного. Увидев муку на старческом лице, Зенон почувствовал жалость.

— Смерть казалась мне уже неотвратимой, — мягко заговорил он, — и мне не оставалось ничего иного, как провести несколько часов in summa serenitate [51] В совершенном спокойствии... (лат.) ... Если только допустить, что я на это способен, — добавил он с дружелюбным кивком, показавшимся канонику признаком безумия, а на самом деле обращенным к спутнику, читавшему Петрония на улице Инсбрука. — Но вы искушаете меня, отец мой: я представляю себе, как я со всей искренностью заявляю моим читателям, что мужик, который, зубоскаля, утверждал, что на его хлебном поле в каждом колоске сидит по Христу, годен быть персонажем фацеции, но алхимик из него вышел бы никудышный, или что церковные обряды и мощи действуют так же, а порой даже и сильнее, нежели мои врачебные снадобья. Я не хочу сказать, что я верую, — добавил он, останавливая радостное движение каноника, — я говорю, что безоговорочное «Нет!» перестало мне казаться достойным ответом, но это отнюдь не означает, что я готов произнести безоговорочное «Да!». Заключить непостижимую сущность вещей в образ, скроенный по человеческому подобию, по-прежнему представляется мне кощунством, и все же я против воли ощущаю в собственной плоти, которая завтра развеется дымом, присутствие неведомого мне Бога. Решусь ли я сказать, что этот самый Бог и побуждает меня ответить вам: «Нет!» И однако, всякое воззрение ума опирается на произвольные основы — так почему бы не признать эти? Всякая вера, навязываемая толпе, делает уступки человеческой глупости; если бы завтра на место Магомета или Христа встал Сократ, все повторилось бы сначала. А коли так, — сказал он с внезапной усталостью, проведя рукой по лбу, — чего ради отказываться от телесного спасения и радостей всеобщего согласия? Мне кажется, вот уже несколько веков я снова и снова вникаю в этот вопрос...