Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Я не могу перенести твоего отъезда, милый Гёльдер, пишет ему воспитанник Анри; отец как-то справлялся о тебе за столом. Матушка здорова, она собирается еще раз повторить с нами то, чему ты нас учил. Я сегодня был у господина Гегеля, он сказал, что ты давно уже намеревался так поступить.

Гёльдерлин нанимает квартиру у стекольщика Вагнера в Хомбурге, тихие комнаты, под окнами деревья; обед обходится ему в день в шестнадцать крейцеров, уборка квартиры и стирка белья в семьдесят гульденов в год. Он давно уже привык довольствоваться по вечерам лишь чаем да фруктами.

Благодаря нескольким опубликованным стихам, а также экономному ведению хозяйства я скопил пятьсот гульденов, так что по крайней мере на год я с материальной стороны обеспечен.

Живое в поэзии — вот что сейчас больше всего занимает мысли мои и чувства. Ах, еще в ранней молодости внешний мир отпугнул мою душу, и от этого я страдаю до сих пор.

Мне куда чаще недостает легкости, а не силы, нюансов, а не общих идей, тени, а не света, и все по одной причине: я слишком боюсь расхожего и привычного в обыденной жизни.

Под окнами его в долине расстилаются луга, за ними вдали прохладные горные вершины с открывающимся оттуда видом на Франкфурт, чуть меньше трех часов пути.

Каштаны в цвету, молодая зелень кустарника. Тополевая аллея, живая изгородь вокруг Адлерфлюхтского хутора.

Убеждать себя, что ты по-прежнему моя. Я ощущаю это всеми чувствами своими. И часа свидания достаточно.

— Вот наш «Гиперион», прости, что Диотима умирает, я полагал, что это необходимо вытекает из общего замысла. Ты помнишь, мы и прежде не могли прийти к согласию на сей счет.

— Чтение подвигается плохо. Чтобы серьезно размышлять, душа должна быть совсем спокойна. Странно, что ты называешь «Гиперион» романом, мне все время кажется, что это поэма…

Она рассказывает ему о своей жизни, о комнатке наверху, где она работает, шьет и вяжет, о шумных детях, окружающих ее, об Анри, которому нравится уже изображать из себя хозяина. Я так хочу, чтобы ради его же собственного блага он уехал отсюда: здесь все слишком стараются ему угодить и льстят непрерывно. Она хотела бы узнать его мнение в этой связи.

Воспитателем у них теперь некий господин Хадерман, уныло бубнящий религиозные тексты.

— Но, быть может, в будущем молодые люди еще будут стремиться к тебе как к учителю?..

Ей так хочется сказать еще несколько слов о его предназначении: Ты должен вернуть миру то, что просветленно открывается тебе в возвышенных образах.

Немногие подобны тебе!

Следующей весною мы вновь встретимся здесь, и да будет первая песнь жаворонка для нас знаком близкого свидания.

Наступает осень.

Снят урожай с виноградной лозы, и роща желтеет.

— Я пишу в темноте, солнце, его лучи уже скрылись от глаз моих. Многое, верно, останется тьмою сокрыто, пока не воссияет солнце вновь…

Гёльдерлин пишет:

Он пишет свою элегию.

Невидимые отношения продолжаются.

Через два дня после твоего отъезда я еще раз зашла в твою комнату, чтобы там наконец выплакаться. Я раскрыла твое бюро, нашла там несколько листков бумаги, немного сургуча, маленькую белую пуговицу и засохший кусок черного хлеба. Словно реликвии, отнесла я все это к себе. В ящике комода сломался замок, и я не смогла его открыть.

Ее белый платок в окне. Его тень, прислонившаяся к дереву.

В первые майские дни нового столетия они виделись в последний раз.

Когда ему говорят, что его Диотима была, как видно, удивительно благородным существом, он отвечает взволнованно:

— Ах, моя Диотима! Не говорите мне о моей Диотиме! Тринадцать сыновей она мне родила: один теперь — папа римский, другой — султан, третий — русский царь…