Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Уж верно не так. Если бы только автор письма не менял мины от одной части фразы к другой, если б улыбка не сбегала вдруг с лица, если б не прорывался собственный, неподдельный голос:

«Когда б Вы меня знали, Вы бы поняли, что это невозможно, но Вы не знаете меня, и Вам, скорее всего, безразлично, какая я есть, какою могу быть и какой не могу. И все же я дерзаю надеяться, я даже знаю наверное, что однажды буду принадлежать Вам как друг или как сестра; я себе ясно это представляю, и оттого жизнь моя становится много богаче; но это возможно будет лишь тогда — Вы сами знаете когда».

Мы тоже знаем: когда Савиньи и Гунда поженятся.

«Когда б меня знали» — вечное желание женщин, мечтающих жить своей жизнью, а не жизнью мужчины. Мы здесь у самых его истоков; но оно сохранилось и до наших дней, и в наши дни оно тоже оказывается чаще неисполненным, чем исполненным, потому что лозунг свободного развития личности, с которым буржуазия выступила на арену, вообще не мог быть когда-либо осуществлен массой производителей. Смелая идея — установить между мужчиной и женщиной иные отношения, нежели господство, подчинение, ревность, право собственности, — отношения равноправные, дружеские, предупредительные. Быть сестрой, другом (в форме мужского рода!) — неслыханные предложения! Доказательство того, что нужда и отчаяние рождают фантастические идеи, которые никогда не могут быть осуществлены, но в то же время и никогда уже не могут быть сброшены со счетов.

В языке, которым Гюндероде говорит сама с собой, — в стихотворении — слышатся, правда, иные ноты.

Одно из первых предельно откровенных женских любовных стихотворений в немецкой литературе — неприкрытое, незавуалированное. Стихотворение, порожденное ощущением неразрешимого противоречия, проникнутое напряжением взаимоисключающих элементов; об этом напряжении свидетельствует его скованная непосредственность. «Стихи — бальзам на все наши печали».

Кто зашел так далеко, кто испробовал это средство, испытал его на себе — тому возврата уже нет. Он обречен теперь любой ценой совершенствовать этот удивительный инструмент, который, преодолевая одну боль, порождает другую: себя самого. Но подобная метаморфоза — превращение из объекта в субъект — идет наперекор духу времени, занятому полезностью, практичностью, меновой стоимостью всех вещей и отношений. Будто злые чары опутали вещи и людей. Как тут не ужаснуться? Как не поддаться недобрым предчувствиям и не воплотить их в недобрых, жутковатых сказках? Как избежать ощущения бессмысленности всего сущего? («Век наш кажется мне вялым и пустым, мучительная тоска неудержимо влечет меня к прошлому».)

« Я же полагаю , — слово опять берет Савиньи, — что известная податливость, чрезмерная расслабленность и пресловутые контрасты суть вовсе не органические свойства Вашего истинного, исконного существа… Вы не должны чересчур расслабляться, впадать в излишнюю меланхолию и мечтательность; стремитесь к ясности и твердости и вместе с тем — к ощущению тепла и радости жизни… » Мужчина жаждет вылепить ее по своему образу и подобию. Уже на исходе 1803 год. К декабрю, после всей этой затяжной эпистолярной игры в поддавки, они уже созрели для признаний, на которые раньше не решались. Шифровки и шарады доведены до такой крайней степени, что оба переходят на открытый текст; двойное отрицание дает в результате утверждение: Савиньи прикидывается, будто не верит, что «история», которую он собирается рассказать, ее заинтересует, «что, однако же, совершенно невозможно». Застраховавшись таким образом, он излагает трогательную повесть о периодических болях в своей правой руке; некий «кто-то», кому он помогал сесть в карету, прищемил ему руку, захлопывая дверцу, и вот уже несколько недель он чувствует ломоту, постоянно возвращающуюся с переменой погоды. Весьма именитые саксонские врачи высказали предположение, что он, наверное, обжегся, а помочь так ничем и не помогли. Меланхолическое заключение: «Все вот говорят о „Страданиях юного Вертера“, а другим тоже случалось страдать, только о них романов не пишут».