Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Внезапно, говорит он, ему показалась естественной мысль, которая прежде просто не умещалась в голове: в жизни есть цветы счастья, и их можно срывать, когда захочется. Поняв это, он решил искать себе другую родину и никогда не забудет ту ночь…

Он вдруг смолкает — приступ немоты. Будто органы речи сами себя застопорили, думает Гюндероде, чтобы помешать этому человеку раскрыться больше допустимого. Господи, какая мука — самого себя на всем скаку останавливать. Но она испытывает интерес, а не жалость. Обычно ведь сразу видишь человека насквозь, ей это наскучило.

Та ночь, вспоминает Клейст. Был декабрь, когда я добрался до Швейцарии, чтобы вступить на землю своей новой отчизны. Сеялся тихий дождик. Я искал звезды в облаках. Близь и даль — все было так темно. Казалось, будто и впрямь пришел в другую жизнь…

Его не подгоняют, все ждут. Наконец советник, посчитав, что пауза затянулась, тихо спрашивает:

— И что же?

— И что же? — переспрашивает Клейст резко. — А вы не догадываетесь? Я нигде не нашел того, что искал.

— А что вы искали? — Это Мертен, он так просто не отстанет.

Мертен хочет помочь. Кажется, он понял, что имеется в виду. Но как может отдельный человек, обособившись от прочей массы, навязывать свои идеальные запросы целому государству, предписывать свои чрезвычайные требования всему человеческому сообществу, ведь оно должно удовлетворять интересам всех — крестьянина и коммерсанта, придворного и поэта?

Как будто сам он не размышлял над этим до умопомрачения.

— Ладно! — пылко восклицает он. — Пусть государству нет дела до меня и моих запросов. Я согласен, если меня убедят, что такое государство устраивает крестьянина или коммерсанта, что оно не принуждает всех нас жертвовать собой, нашими высокими целями ради своих, государственных интересов. «Прочая масса», вы сказали? Что же, насиловать мне себя прикажете, приноравливая свои взгляды и цели к ее меркам? А главное — кто скажет, что ей, этой «прочей массе», во благо? Вот ведь в чем вопрос, и что-то не видно охотников его решать. В Пруссии их точно нет.

— Клейст, голубчик, — вставляет Савиньи, — вам не кажется, что вы далеко заходите?

— Нет, не кажется, — отвечает Клейст. — Да, многое из того, что другие почитают святыней, мне не свято. Многое из того, что другие презирают, я не считаю возможным презирать. У меня в груди свое внутреннее предписание, против которого все внешние, будь они подписаны хоть самим королем, ничего не значат.

— Ради бога, Клейст! — восклицает Савиньи. — Что вы такое проповедуете? Чеканит, будто строевой устав! Скажите, вы не боитесь? Вам что, неведом страх?

Что на это возразишь? Еще как ведом, любезнейший. Самый страшный, безымянный страх. Мне иногда кажется, я лишь для того и живу на свете, чтобы найти ему имя. И оно уже близко, совсем рядом, во мне самом. Надо только как следует вслушаться. Представляю себе их физиономии, скажи я им, в чем мое истинное назначение: вечно охотиться за самим собой, как этот дуралей, пес советника, за собственным хвостом. Но они признают все что угодно, только не право несчастного быть несчастным.

Мертен желает высказаться. Сколько он понял, господин фон Клейст изъяснялся в том смысле, что он не может ужиться ни с какими традиционными устоями.

Клейсту уже невмочь от этой болтовни. Безусловно, соглашается он. Очень многое в нынешнем мироустройстве настолько претит его разумению, что он не считает возможным поддержанию этого мироустройства содействовать и как-либо участвовать в укреплении его основ.

Но разве в Пруссии, спрашивает Ведекинд, не искал он места в технической комиссии?

— У министра Штруэнзее, как же… Он был ко мне даже весьма благосклонен. Но вы и не представляете, насколько пропиталась армейским духом вся прусская коммерческая система. Когда министр, на службу к которому я должен был поступить, завел со мной разговор об эффекте машины, выяснилось, что подразумевает он вовсе не математический эффект, о котором я охотно бы с ним побеседовал. Нет, под эффектом машины он разумел только доход, который та может дать, только деньги, и ничего больше!

Тут уж Йозеф Мертен не может удержаться от смеха.

— Но, дорогой мой, математический эффект любой машины интересен лишь постольку, поскольку приносит эффект экономический!

Кто здесь сумасшедший? Я или они? Чего доброго, если так дальше пойдет, скоро ребятишки на улице начнут на меня пальцем показывать, как на юродивого. О таких вещах, как истина, и заикнуться боишься.